– Хариус дербанит – будь здоров. Оп-па!!! – довольно крякает Дед, подсекая леску с привязанной на конце «мушкой». Сморщенное, словно увядшая картофелина, лицо расплылось в довольной улыбке, обнажая последние оставшиеся три жёлтых зуба на нижней челюсти. На двойничке № 3, к которому примотаны золотистой ниткой кудрявые волоски, срезанные Дедом с собственного паха (самый кондовый для мушки материал), трепещется серебристый, как ртуть, серюк граммов на триста пятьдесят весом.

Причастие

– Ого! Серючина попался! Редкое явление.

Рот у серюка совсем маленький, и на «мушку», скачущую по поверхности воды, он обычно не клюёт. Его берут на мормышку, а проще всего – бреднем.

– Этого давай сразу заточим. Сгоняй-ка за хлебушком и солью. Я пока черемши нарву.

Через пару минут возвращаюсь с половинкой буханки чёрного хлеба, алюминиевой кружкой с горячим чаем и пакетиком, свёрнутым из газеты, с крупной солью внутри. Дед уже выпотрошил серюка, нарезал из него филе и разложил на крупном гранитном валуне, на подстилке из сочных стеблей черемши – дикого чеснока, сорванного в маленьком болотце за гигантским тополем.

Кладу в рот пучок черемши и посыпанный солью ломтик теплой, нежнейшей сырой рыбы. Происходящее далее можно сравнить с микровзрывом вкуса. Непередаваемые ощущения, неописуемые словами. Эта «варварская» еда кому-то может показаться экстремальной, и он будет в чём-то прав, потому что это больше, чем еда. Это не насыщение плоти, не удовольствие гастрономическими свойствами – это своеобразное причастие, ритуал сродни причастию церковному. Вкусив в окружении лесных духов кусочек рыбы, которая несколько минут назад ещё плавала на дне реки, человек растворяется в окружающем мире, становится его частью, одним из органов единого живого пространства.

Возвращаемся в стойбище с чувствами, переполняющими душу. Водопад эмоций хлещет до небес, наполняя эфир потоком восторга и любви ко всему окружающему. Я люблю Иваныча, как родного, я люблю эти лиственницы вокруг, я люблю рябчика, истошно заколотившего крыльями на ветвях ивового куста, я люблю жаркое солнце и синее-синее бездонное небо над головой.

Уха по-позински

В стойбище царит благостная атмосфера. Народ с умильным вниманием лениво комментирует действия Толика Позина. То, что я вижу, приводит в бурный восторг. Толик, склонившись над очагом, быстро помешивает ножом жарящуюся в сковороде на растительном масле перловую крупу! Над поляной повис густой аромат подсолнечных семечек и свежеиспечённого хлеба. Незабываемый аромат! Как только зёрна приобрели золотистый цвет, они тут же оказались в котле с бурлящей водой.

– Ну чё, рыбари, несёте полуфабриканты? – громовым голосом басит повар.

– Полуфабрика-а-анты… Принимай! – с победоносной улыбкой на лице-картофелине крякает дед.

– Дык… Вы ж не той рыбы наловили! Эту чистить нужно, а вам сказано было брать ту, которая уже сама разделась!

– Та… Она тут бездельников скока. А ну-ка, мусчины, быстренько обеспечили повара стратегического назначения чищеной рыбой!

Мы с Лосём самые молодые в бригаде – посему нам не нужно персональных указаний. Берём посуду, ножи, и быстро к воде. Быстренько начистили кастрюлю рыбы, загадив прибрежную гальку потрохами и чешуёй, и с чувством исполненного долга топаем к костру… Но вдруг на пути вырастает худощавая фигура бригадира.

– Пацаны, вы что, давно с Хозяином не встречались?

– В смысле?

– В смысле, что берег загадили медвежьей приманкой.

– Да ладно, волной смоет.

– Ну-ну… Посмотрим…

В правильной ухе не должно быть ничего, кроме подсоленной воды и рыбы. Однако Позин неправильный повар, и сначала разваривает в воде обжаренную перловку, потом кладёт нарезанный кусочками картофель и пару луковиц прямо в шелухе. Через пять минут заполняет оставшееся в котле свободное место тушками потрошёной, очищенной от чешуи рыбы, и через минуту на столе появляется закопченный котёл, источающий на всю округу головокружительный аромат.

Луковицы извлекаются, очищаются от шелухи и, нарезанные крупными дольками, отправляются назад к хариусам, которых едва покрывает жирная юшка. Затем на поверхность выпадает обильный дождь из молотого чёрного перца, и слюни у всех присутствующих в радиусе метров трёхсот текут в три ручья. И тут Лихой замечает, что весь коллектив уже за столом, и у каждого в руке деревянная ложка.

– Ага… Жрать вы, я вижу, все мастаки. Ладно. Посмотрим, как завтра работать будете.

– Позвольте слово молвить старику, – Дед вытянулся в струнку, словно в строю перед командиром. – Смотрю на вас и радуюсь. Вы ж сами не знаете, в какое счастливое время живёте! Такие молодые, красивые, и вся жизнь у вас ещё впереди. Топчите девок, пусть они рожают вам кучу мальчишек и девчонок, чтоб было у вас много-много детей и внучат, которые поддержат вас в старости. И берегите мир. Чтоб никакая падла не посмела на нашу землю зариться. Чтобы не было войны!

– Ура!

– Во дал, прям как замполит.

– Ну, всё… Приятного аппетита!

Повар стратегического назначения

В следующие несколько минут слышен лишь гулкий стук ложек, сопение, чмоканье и изредка стоны наслаждения от невероятно вкусной еды. Насытившись, все разомлели, развалились кто прямо на земле, кто на ватной куртке или одеяле, и потекли неспешные разговоры. Вдруг Лось задаёт вопрос, который интересовал также и меня:

– Иваныч, а чё ты Толяна называешь поваром стратегического назначения?

– А это ты у него спроси, – закашлявшись, хохочет Дед, запрокинув голову назад.

– Толь! Ну, Толь!

– М?

– Ну, давай, расскажи, что ли?

– Да чё там рассказывать, служил и служил.

– Где служил?

– Где-где… В Караганде, блин. Слыхал про такую?

– Да иди ты! Я же серьёзно! – не отстаёт от Позина Лось.

– Насыпай!

– Да как два пальца об асфальт, – о дно жестяной кружки журчит струя горячего чая, добро заправленного смородиновыми тонкими веточками с молодыми листочками, сорванными тут же, на краю поляны.

Толик лопатообразной ладонью принимает кружку, кажущуюся в его руке размером не более напёрстка, и, удовлетворённо чмокая пухлыми, как у сазана, губами, с видимым наслаждением одним глотком громко отхлёбывает сразу половину кружки.

– Ты на море бывал когда-нибудь, а, Лосяра?

– Как положено, раз в три года, полтора-два месяца. Крым, Ейск, Геленджик, Сочи, Гагры, Батуми.

– Во-от… А я в Вяземском рос, в уссурийской тайге. Ничего, кроме Хабаровска, не видел. А каждое лето проводил у бабки в Баргузине, это посёлок такой на Байкале. Знаешь, как на море хотелось? Это ж кайф-то какой! Лежишь на песочке, мослы греешь. Со всех сторон слышны крики армянок: «Чурчхе-ела, па-ахлава-а, ха-ачапури! Чурчхе-ела, па-ахлава-а, ха-ачапури!» Волны у самых натруженных пяток: «Вж-ш-ш-ш! Вж-ш-ш-ш!» Мамашка с соседнего покрывала: «Арту-урчик! Не ходи в во-оду! Уто-онешь!» Тёлки в трусах и лифчиках так и ходят, так и виляют булками… А? Знакомо?

Теперь и мне знакомо… А тогда, когда я закончил Вяземский лесной техникум, и мне прислали повестку в армию, думал, что погибну от пули хуйвейбина какого-нибудь на китайской границе и так моря и не увижу. В те годы не просохли ещё слёзы матерей, потерявших сыновей на Даманском.

Ну и пристал я тогда к военкому, говорю ему: «Товарищ подполковник, а где я могу в морскую пехоту Черноморского флота завербоваться?» А он мне: «Отставить, товарищ призывник! Это в ЦРУ вербуют, а у нас министр обороны призывает. Чувствуете разницу? Так вот. Пойдёте служить туда, куда Родина пошлёт». И послала… Да так послала! Меня со сборного пункта в Хабаре забрал в свою команду майор с пушками на петлицах. Я как завыл, мол, не хочу пушкам стволы драить, а он мне: «Не ссать против ветра! У тебя будет особая служба, о которой ты потом внукам с гордостью рассказывать будешь!»

Потом аэропорт, погрузка в Ан-12, посадка в Охе, потом в Петропавловске, куча «духов» в одном самолёте и два «покупателя», которые набирают себе команды. Мой пушкарь и ещё один капитан, пограничник. Куда летим, зачем, ничего не говорят. Привезли в Анадырь, там из самолёта прямо в кузов тентованного «Урала». По дороге смотрим в щели: ахти, батюшки, по тундре едем! Капец, думаю. Тут и сгниют мои кости, и никогда я моря не увижу. Так попал я в Гудым, на ракетную базу РВСН. РВСН – это ракетные войска стратегического назначения означает.