Первой мыслью было сесть за машинку, но так она его разбудит. Вытащив из пачки несколько листов бумаги, она принялась быстро, почти без исправлений и зачеркиваний, строчить по-французски. Она набросает лишь тезисы, а ему останется перевести, ну и дополнить, разумеется.

– Михаил Николаевич, Журов из Москвы на проводе. Соединять?

– Обязательно!

– Миша, здравствуй, дорогой! Как жив?

– Твоими молитвами, Толя. Как ты там, в столице на передовой? Чуть ли не каждый вечер смотрим с Машей тебя по телевизору. Пиджаки у тебя – с ума сойти можно! Как был пижоном, так им и остался! Выглядишь цветущим!

– Спасибо, старик, пока в обойме. Наверху, похоже, мной довольны. Но ты же знаешь, как все переменчиво. Как там мой оболтус?

– Знаешь, Толя, вопреки твоим ожиданиям он оказался молодцом. Будет журналистом! Я его к Лифшицу в отдел партийной жизни засунул. Яша дал ему трудно-подъемное задание – подготовить очерк об одном рабочем – Герое Соцтруда и все остальное по списку, – из которого слова клещами не вытащить! Лично с ним знаком, вместе в ГДР с делегацией Комитета защиты мира ездили. Представь себе, парень твой написал очень толковый и смелый материал! Печатать его по понятным причинам нельзя, но талант у него есть! Когда будешь-то в городе на Неве?

– Ну, уважил ты меня, Миша! Как вырвусь, так сразу. Дела, жена опять же молодая. Не забудь поклониться от меня Маше. Надеюсь, она в добром здравии. Целуй детей! Ну, бывай!

– Бывай, Толя, звони, если что. Всегда подтолкнем твоего парня, поможем. Обнимаю!

Журов с удовольствием откинулся на спинку кресла. Борька-то, оказывается, на что-то способен! Выходит, все-таки течет в его жилах журовская кровь! Он достал коньяк, налил себе до краев в стоявшую рядом кофейную чашку, опрокинул, крякнул и с удовольствием закурил.

Жизнь Бориса Журова складывалась отнюдь не плохо. Без блеска, на «хорошо» он переходил с курса на курс. Узбеки периодически делали увесистые заказы, Идрис с Хусейном не подводили. Главное же, упоительные и нежные отношения с Кароль продолжались, и каких-либо угроз им не поступало! Их частые прогулки по городу почему-то не привлекали внимание наружки, иначе, как полагал Журов, последствия не заставили бы себя ждать. Ладно наружка, но почему на многолюдных посиделках в мастерской у Миши их никто не закладывал? Ведь должны же были туда просачиваться всякого рода осведомители. А у Миши все кому не лень знали, что Боб – сын того самого Журова, а Кароль – парижанка! В общем, сплошные чудеса!

В университете Журов по-прежнему презирал и встречал в штыки буквально все творческие задания из-за ничтожности предлагаемой тематики. Его не покидала уверенность, что будь он свободен в выборе, то наверняка написал бы если не гениально, то неординарно. С зашкаливающим снобизмом он игнорировал обучение ремеслу и все чаще прибегал к помощи Кароль, воспринимая ее как студенческую хитрость, как шпору на экзамене. Лишь бы получить зачет у очередного препода-неудачника.

– Милый, – как-то со смехом обратилась к нему Кароль, – наша совместная работа тебе ничего не напоминает? Что ты таращишься? Я прямо как Мадлен Форестье!

Мопассана Журов любил.

– Но я-то не Жорж Дюруа!

– Чем же ты отличаешься?

– Как чем? Во-первых, я не авантюрист… и люблю тебя бескорыстно! Во-вторых, это всего лишь учебные задания. А потом, сколько всего я добавляю от себя, пока перевожу. Чего ты улыбаешься, Кароль? Я мог бы легко сам! Честно! Хочешь, в следующий раз? Просто у тебя так быстро все выходит, раз-два и готово… ты ж руку давно набила… а у меня все впереди. А так нам остается больше времени для наших нежностей. Иди ко мне!

Его дни омрачали лишь две проблемы, которые в раздумьях он нередко увязывал в одну: грядущее распределение и скорый отъезд Кароль. Советскую журналистику презирать-то он презирал, но работать в какой-нибудь периферийной газетенке не собирался, ему как минимум подавай «Ленинградскую правду». А кто ж его туда возьмет? А если жениться на Кароль и свалить? Только что в этом Париже делать? Оба вопроса требовали решения, и если на распределение Журов повлиять был не в силах, то вот жениться или нет, мог решить только он!

– Пойми, Вить, родители у нее чокнутые бедные коммунисты, помощи от них не будет… Положим, у нее есть работа… Но квартиры-то нет! И сбережений тоже. Мне посуду мыть? Курьером бегать?! Не висеть же у нее на шее!

– Париж – это тебе не Слынчев Бряг! Другие возможности, Франция все-таки! – Журов поморщился – ситуация назревала один в один… Он полагал, что Витя, как друг, не имеет права упоминать при нем Болгарию и Иванку. Он вычеркнул из памяти свою первую любовь – при встрече на факультете в груди больше ничего не екало… Да, ему пришлось поступить с Иванкой неприглядно! Но исключительно из-за отца! И не надо напоминать ему об этом! Витя же как ни в чем не бывало продолжал выдвигать аргументы «за» с не меньшей убедительностью, чем несколько лет назад – «против»:

– А Франция – передовая капиталистическая страна! Европа! Тебе всего-то двадцать два! Все впереди! Курьером тебе бегать не придется, увидишь. Устроишься переводчиком. Свободно же шпаришь! До хрена же всяких там культурных и научных обменов. Подучишься чему-нибудь, вольешься в какое-нибудь дело… Наладим канал обмена… через дипломатов, например, или журналистов… Ты там, я здесь. Может, какую иконку тебе передам, пару килограммов икры, а ты мне что-нибудь оттуда! Не пропадешь! Боря, вали отсюда! Люди огромные деньги дают, чтобы жениться на иностранке. Заметь, на любой! Хоть на уродине, хоть на старухе! Лишь бы уехать… А у тебя любовь! Только ради Кароль – какая женщина! – уже стоит бросить все к чертовой матери! Все тебе дается на шару! Прушник! – последние слова Витя произнес с раздражением: обращался-то он к Журову, но адресовал их себе – несмотря на обаяние, щедрость, подвешенный язык и многие другие неоспоримые достоинства, в любви ему не везло. Он бы и с толстушкой, пусть даже старше его, пусть не красавицей… А с такой, как Кароль… на край света, на Колыму… да хоть куда. Он представил себя на месте Журова…

– Торговать иконами – грех!

Витя очнулся от грез и выпучил глаза:

– С каких это пор ты стал верующим?

Журов отвернулся и категорично заявил куда-то в – сторону:

– Я не верующий, но Бог точно есть. Торговать иконами мы не будем.

– Не будем так не будем, – легко согласился Витя, – но что-нибудь-то нароем!

Разговор повис. Журов не осмеливался поделиться своим главным страхом. Что-то подсказывало ему, что Кароль охотно выйдет за него замуж, при этом как в первую встречу, так и сейчас не понимал, что она в нем нашла. Их любовь воспринималась им как стечение обстоятельств. Чувства Кароль, подозревал он, сильны и искренни только здесь, в Ленинграде. Необходимость встречаться тайно лишь придает им остроту. Стоит же ему оказаться во Франции, как сотни красивых, уверенных в себе мужчин с квартирами, машинами, яхтами, виллами и прочими богатствами, немедленно оттеснят его на второй… даже не на второй, а на самый задний план. И что тогда? Он станет ей обузой!

В общем, Журов топтался на распутье. А тут еще рожу в общаге начистили на пустом месте… От унижения, собственной слабости и обиды на всех и на вся затащил в постель эту влюбленную в него девчушку… Зачем? Обязательно надо было кому-то поплакаться? Что Ирка в него влюбилась, он с ленивым самодовольством почувствовал сразу, еще когда без всякой задней мысли, от скуки, пригласил ее выпить шампанского. В тот раз решил голову ей не морочить, а через месяц увидел на дискотеке, и что-то словно щелкнуло внутри. На следующий день, когда повез домой, вдруг раскаялся, оставил бедную у подъезда, струхнул подняться к ней. Подумал тогда, что только объяснений с мамашей ему не хватало. Не делать же предложение руки и сердца. Как-то бестолково все вышло… и осадочек остался. Причем с гнильцой.