Вымучив последнюю тройку как раз у непримиримого истматчика, Журов выдохнул: через сессию худо-бедно перевалился, время подумать о каникулах. Чуть ли не вприпрыжку он рванул в «Петрополь» – пивной бар в двух шагах от факультета. Не на сухую же ему думать! Взял кружку, подсел к приятелям с филфака – Петрусю с русского отделения и Лехе с португальского. Те чего-то насупились, словно он был им в тягость. Журов пожал плечами и взял всем по кружке. Петрусь вопросительно посмотрел на Леху, тот моргнул глазами в знак согласия, и Петрусь показал портфель с двумя бутылками вина.
– Белый вермут по рубль восемьдесят семь, – восторженно прошептал он, – будешь?
Вопрос же риторический! Раскатали обе бутылки за полчаса, зашло неплохо. Петрусь удовлетворенно откинулся на спинку высокой скамьи и мечтательно изрек, поглаживая себя по животу:
– Если бы у меня было сто восемьдесят семь рублей… я бы купил сто бутылок такого вермута!
– Я ваш должник, мужики, – рассмеявшись, сказал Журов, – очень в жилу ваш вермут! Я тут маялся на трезвую голову, куда на каникулы податься: в Москву или в – Репино…
– И что решил? Я лично в Репино, в Домжур, – произнес Леха, – но и от Москвы не отказался бы. Друзей там море.
Журов внимательнее посмотрел на Леху – а что, парень приятный, с юмором, не дурак, рожа интеллигентная…
– Знаешь, старик, я, пожалуй, составлю тебе компанию. Есть у меня маза в Домжур.
Он довольно потянулся – как неплохо складывается день, – как вдруг увидел Иванку, входившую в зал с Горшкалевым. Горшкалев был объектом всеобщих насмешек из-за нелепых виршей в факультетской стенгазете. На полголовы ниже Иванки, он даже не обнимал ее за талию, а по-хозяйски вел за зад, что в глазах Журова было особенно мерзко. «С каких это пор она пьет пиво? Почему Горшкалев?! Этот жалкий задрот с вьющимися жидкими волосенками, в дурацких очочках и со шрамами от прыщей на довольной физиономии?! Почему со всего факультета или университета, не говоря уж об огромном городе, она выбрала самую жалкую личность?! Горшкалев теперь карабкается на нее?! Это что, месть?!» Кровь прилила к лицу Журова. Иванка сделала вид, что не замечает его. Он не удержался и, до боли вывернув шею, провожал их взглядом, пока они не расположились за столом. Размазать бы Горшкалева по стенке, встряхнуть Иванку, чтоб опомнилась, высказать ей все об этом ничтожестве. Он привстал с места… но его остановил простой вопрос: зачем? Разве что-то можно вернуть? Разве что-то изменилось?
Изменилось! Журов вдруг понял что. Даже если бы сию минуту пал СССР, упразднили КГБ и КПСС с комсомолом, работе отца ничего не угрожало и тому подобное, он Иванку не вернет, потому что никогда не сможет простить ей Горшкалева. И дело не в том, захочет ли она простить его.
– Прекрасная пара, – издевательски, растягивая гласные, произнес Леха, с любопытством глядя на Журова, на лице которого отразилась целая гамма чувств.
– С нашего факультета чувак… поэт хренов. А она болгарка, в смысле, из Болгарии… Ладно, мужики, мне пора, – он встал, – Значит, в Репино, говоришь. Гуд. Буду там. Хочу успеть еще в Дом журналистов. За путевкой.
Торопливо попрощавшись и не оборачиваясь в зал, где сидела Иванка, он вышел из бара. «Спасибо тебе, папа», – остервенело бормотал он, натягивая куртку.
Без проволочек, но с обещаниями налево и направо передавать при случае приветы папе, он подмахнул путевку и спустился в бар Дома журналистов, ютящийся в полуподвале. Крохотное, тускло освещенное и плохо проветриваемое помещение, тем не менее известное в городе. Крепко выпить журналисты никогда не стеснялись, видимо, жаркие дискуссии, вспыхивающие в баре чуть-ли не каждый вечер, создавали особую атмосферу… Сквозь клубы табачного дыма он разглядел только одно свободное место у стойки рядом с какой-то девушкой. Лицо знакомое. Он где-то уже видел ее… Актриса? Ба, да это же Анук Эме из «Сайгона»! Та самая француженка!
Чего нельзя отнять у Журова, так это то, что он был воспитанным и вежливым молодым человеком, весьма далеким от всякого рода хамства и бесцеремонности. И дело не в белом вермуте, уложенном на несколько кружек разбавленного пива, почему он, не спрашивая позволения, плюхнулся рядом с девушкой, вплотную придвинув к ней стул, так что коснулся ее ног, и сразу заговорил по-французски, с ходу обратившись на «ты». – Меня зовут Борис. Как вашего писателя Виана.
Ее звали Кароль.
– Я живу на Мойке, совсем недалеко от нашего консульства. Как пойдем? По Невскому или по Фонтанке?
– А как ты хочешь?
– Когда не очень холодно, предпочитаю по Фонтанке. У Михайловского иногда задерживаюсь, замедляю шаг… Его мрачная история… Как бы тебе объяснить… там я чувствую вибрацию времени… Ну а затем уже на Мойку. Иногда заглядываю в Летний сад, позитивное для меня место… Особенно в творческом плане. Когда не идет материал… или что-нибудь срочное, самые удачные мысли приходят именно там. Особая энергетика? Может, совпадение… А когда холодно – на троллейбусе или автобусе по Невскому.
– Сегодня холодно?
– Очень! Но все равно пойдем пешком! – Кароль засмеялась.
– Какими судьбами, забыл спросить, тебя занесло в Домжур-то?
– Как какими? Я корреспондент L'Humanité Dimanche. По совместительству… А так пишу здесь диссертацию. По русской публицистике начала века и ее влиянии на революционные настроения масс… – прежде чем продолжить, она заглянула ему в лицо, проследить за реакцией. – В Высшей партийной школе! – Журов остановился как вкопанный и остолбенело уставился на нее. Она засмеялась, – Удивлен? Признайся? – Он озадаченно кивнул. Представить Анук Эме слушательницей ВПШ! Рехнуться можно! Довольная произведенным эффектом, она продолжила: – Но защищаться я буду в Сорбонне…
– Зачем тебе вообще русская публицистика? Революционные эти настроения?
– Как зачем? Хотя бы потому, что я коммунистка! Прям коммунистка-коммунистка! В Париже – даже очень активная… Представь себе, я – секретарь ячейки округа!
«Господи, каких только партий нет во Франции! Либеральные, демократические, правые… Да какие угодно! А ее угораздило к коммунистам податься… А не плевать ли, когда можно поболтать по-французски не с арабами или неграми, а с настоящей парижанкой?» – думал Журов, наивно полагая, что лишь этим ограничивается его интерес…
Важна была не тема разговора, а процесс. Спорили о Борисе Виане. Журов осознанно провоцировал ее, иногда неся полную чепуху, потому что «Пену дней» читал невнимательно, скорее пробежал глазами, а к «Я пришел плюнуть на ваши могилы» даже не притронулся, знал содержание по аннотации. Просто очень нравилось эпатажное название. Кароль, магистр литературы, принимала его туфту за чистую монету и пылко, но весьма структурно и убедительно отстаивала свою точку зрения. С исполнителями было чуть легче, но он опростоволосился как последний невежда. По какому-то недоразумению он ничего не слышал о Серже Генсбуре. Это поразило ее. Как такое возможно, чтобы человек, на первый взгляд, неплохо разбирающийся во французской музыке, заявляющий, что любит Жоржа Брассенса и Максима Форестье, добравшийся до Луи Шедида и Мишеля Жоназа, ничего не знал о Генсбуре!
– Ты с ума сошел! Как такое возможно! Генсбур, кстати, сын выходцев из России… Я дам тебе послушать! У меня здесь есть кое-что… Уверена, ты придешь в восторг! Если не от музыки, то наверняка от текстов!
Несмотря на охвативший Журова кураж, в ее подъезд он вошел с опаской. Если в доме живут одни иностранцы, то стукача-консьержа не миновать. И что тогда делать? Светить студенческий и записываться к французской журналистке, когда из-за болгарской студентки поднялся такой сыр-бор? Бред же! Однако Бог миловал. Но дальше порога квартиры он проходить отказался: ни кофе не выпьет, ни бокала вина. Да, она очаровательна, женственна, непосредственна… но нет! Нельзя-нельзя! Не напрасно же он… Схватив кассету и записав на клочке газеты ее номер, он выскочил из дома.
