— Вот как? — перебил его студент. — Ну так закаталогизируйте и вот это.

И оглушающе выпустил газы.

Столь неприкрытая дерзость не могла не вызвать негодования. Но прежде чем кто-то успел что-либо сказать, Робин согнул в локте правую руку, лениво положил на нее вторую и добавил:

— Бедный песни поет, а богатый только слушает… Смех взорвался подобно гранате.

Звукорежиссер делано присоединился к общему веселью. Его улыбка была натянутой. Стальные пуговицы глаз помутнели. Неприятно видеть, как серьезные мысли разбиваются о неуместные глупости. Конечно, это не могло не отразиться на его состоянии духа.

— Вы не придумали ничего нового. В Голливуде испускают или делают вид, что испускают газы по сто раз на дню. У меня есть эксклюзивные образцы военного пердежа с маршальскими галунами и сержантскими нашивками. Ваш мне не подойдет. Слишком пошло… К тому же, судя по тому, что я услышал, у вас аэрофагия. Советую вам последить за желудком, чтобы избегать его перерастяжения газами. Беладонна, соли, спазмолитики… В противном случае в самый неподходящий момент могут возникнуть проблемы с сердцем. Потому что сердце первым страдает от всякой гадости.

Смех, нараставший in decrescendo, оборвался. Все поняли, что перегнули палку. Но внезапно Пеньяранда проскрипел:

— Бедный песни поет, а богатый только слушает… И за столом снова воцарился безудержный хохот. В этот момент Оп Олооп медленно открыл глаза. Придя в себя, он с удовлетворением оглядел радостные лица собравшихся. Почувствовал радость человека, только пришедшего на праздник. И расплескался в подогретой шампанским беседе:

— Что произошло? Рассказывайте. Я оставил вас молчаливыми и озадаченными. Что за чудесное превращение?

— Как это оставил?! Разве тебя не было с нами?

— Да.

— Я был здесь, но не с вами. Я смотрел глазами Адама, еще не разделившего с Евой яблока. Придя в себя, я увидел радость греха. Радость быть здесь и сейчас, пусть и назло Богу.

— Хорошо. Мы смеялись над шуткой, которую отколол Робин, пока Ивар рассказывал о задумке своего фильма… Эти креолы отвратительны. Ничего не могут воспринимать всерьез. Стоит им найти щелочку, и они тут же запускают в нее лучик солнца….

— Спасибо, капитан.

— …И переворачивают все с ног на голову. Что-то похожее произошло у меня с глубокоуважаемым предателем и другом Гастоном Мариетти. Я чудом сдержался… Ты сам все слышал: было некрасиво!

— Я ничего не слышал.

— Да как это? Я же честил тебя… Тот, кто мнит себя вправе бахвалиться красноречием, должен уметь и слушать.

— Это все кажущееся… Я не бахвалюсь, я говорю. А когда заканчиваю говорить, замыкаюсь в себе. Если я звучу убедительно, дело здесь не в красноречии. Я презираю все искусственное. Еще Стендаль сказал, что большинство негодяев высокопарны и велеречивы.

— Так, значит, ты не слышал моего протеста против твоей экстремистской речи и поведения?

— Ни слова.

— Да ты просто…

К Опу Олоопу подошел maître d'hotel.

Эрик проглотил готовое сорваться с губ оскорбление. Судя по его гримасе, оно было ужаснее слабительного из рицина.

— Вас просят к телефону.

— Ван Саал?

— Да, сеньор. Что ему ответить?

Он задумался. Ему не хотелось ни подтверждать, ни опровергать своего присутствия на ужине. В первом случае он признавал, что забыл про друга, во втором — врал на людях. Он решил ограничиться чем-то средним: «Скажите ему, что я только что вышел». Его жизнерадостное настроение омрачилось. Исполненный дурных предчувствий, он вновь отправился в плавание в глубь себя. Из глубоководной прозрачной бухты дружбы с Питом Ван Саалом за один переход он добрался до воображаемого порта Франциски. Она была там, красивая, как статуя, руки магнитом протянуты вперед. Их лаконичный разговор продлился столько же, сколько сам момент встречи. Они тут же слились в едином экстазе, превратившись в бурные потоки чувства и любви.

Придя в себя, Оп Олооп увидел, что прощается с ней вслух. Его не смутили ни смешанные чувства, ни удивление окружающих.

— Франциска! Франци-иска! Франци-и-иска!

Он был таким размягченным, таким нежным, таким уязвимым, что ему было больно встречаться глазами с пристальным и раздраженным взглядом Эрика.

Он скорчил жалобную гримасу, чтобы смягчить друга. Безуспешно. Капитан твердо вознамерился разобраться до конца.

— Франциска, Франциска! Ты за кого меня держишь? За какого-нибудь бездельника, на которого можно не обращать внимания. Какого черта ты меня избегаешь? Думаешь, мне это приятно?

Всегда благоразумный Пеньяранда решил вмешаться:

— Не кажется ли вам, что пора остановиться? Мы все хотим знать причину сегодняшнего банкета. На каждой нашей встрече Оп Олооп всегда излагал нам свои побудительные мотивы.

— Вот-вот! И я о том же, — поддакнул Ивар Киттилаа.

Статистик, видя, что сейчас все будут просить его об этом, решил перевести тему. Ему было стыдно объяснять некоторым из гостей, что сподвигло его собрать их этим вечером, и он схватился за первый попавшийся аргумент, затертый до дыр предмет из своей интеллектуальной кладовой, и неубедительно начал излагать его, пытаясь сменить предмет разговора. Он произнес:

— Как-то раз, за beefsteak по-провансальски я задумался о существовании Бога. И внезапно осознал кое-что про этот мир. Если для того, чтобы сделать бетонный шар, нужны каменщик, вода и цемент, то совершенно очевидно, что для того, чтобы сотворить мир, понадобилось необъятное множество материалов и некий суперсубъект. Поиск источника этих материалов и изучение генеалогии тавматурга привели меня к тайне, которую невозможно расшифровать. Ничего не берется из ничего, но причинно-следственная связь уходила слишком далеко, чтобы я мог удовлетворить свой интерес. Я почти отчаялся. Отставил в сторону жесткий и абсолютный, как само представление о Боге, бифштекс и вернулся к сочной и аппетитной реальности в виде картофеля на гарнир. И чеснок и петрушка, играющие в garniture[42] ту же роль, что теология для верующих, натолкнули меня на логическую отгадку. Я понял, что чувства воспринимают мир объективно, таким, какой он есть, а мозг обманывает их, делая мир трансцендентальным. Разум, друзья мои, — великий сказочник. Мир являет собой картину, придуманную нашим умом. Соответственно, Бог — это не субъект, а паразитная энтелехия, сокрытая в разуме подобно тому, как жесткий бифштекс скрывается в желудке. Все остальное — видимость. А поскольку видимость не является предметом, а только подражает ему, обманывая нас, как опытный мошенник, я пришел к выводу, что идею существования Бога, подобно жесткому бифштексу, можно прожевать и проглотить, но ценой отравления и расстройства.

Boutade[43] отклика не нашла. Она не была философской — чистой воды эвтрапелия. При этом практически все догадались о ее потаенном смысле. И запечатали губы в ожидании уже истребованных объяснений.

Но объяснений не последовало.

Эрик Хоэнсун беспрестанно вертелся в кресле. Из всех гостей за столом он был единственным человеком, чей профиль выдавал склонность к агрессии. Ему претила повисшая тишина. И он резко сказал:

— Если уж решил говорить, воздержись от этой новомодной ерунды. Меня выводит из себя твое богохульство. Господь наш соединяет в себе всю вселенскую любовь.

— Если и господь, то точно не мой. Я — не голубой!..

Лицемерная шутка заставила рты раскрыться, замарав своим соком зубы.

Разъяренный капитан начал возмущаться.

Вмешался Робин:

— Да успокойтесь уже! Это шутка. Да, ему не нравятся «мясные колбаски», но это не повод злиться.

— Ну это уж слишком! Он меня затрахал, выражаясь вашим языком! Если это не прекратится, я уйду!

— О, нет!

— Ни в коем случае.

Оп Олооп светился от удовольствия. Когда речь идет о настоящей дружбе, бывает крайне приятно поподтрунивать над другом, заставить его немного выйти из себя. И вдвойне приятно добиться этого эффекта и одновременно перевести разговор в другое русло.