В отделении полиции было душновато.

В кабинете майора на стене красовалась карта России с грамотной подсветкой. Кабинет в целом выглядел мрачновато-стильным, как и его хозяин.

Непростой разговор майор вел тоном официальным, переходя на неформально-дружеский лишь время от времени (и это был плохой знак).

– Еще весной, Пал Григорьич, его приняли на Арбате с неизвестным веществом растительного происхождения. На самом деле – с известным, – а там статья ох какая нехорошая. В конце апреля твой Гриша, свой или чей там не знаю, день рождения отметил громко – два ресторана разнесли, катер утопили, ограду моста снесли. Через месяц вылезла эта некрасивая история с красивыми моделями. На самом деле не моделями, как ты понимаешь, Паша, а с лядями.

Павел Григорьевич молча слушал майора. Его охватывала тоска.

Это было непривычно и неприятно ему, серьезному деловому человеку.

На пороге пятидесяти Павел был всё еще хорош собой, хотя лицо и фигура немного отяжелели – спорта он не любил, а вот отказаться от плотных ужинов по вечерам не получалось никак.

Жизнь устроилась и катилась по нужным рельсам с комфортом и азартом. Деньги он давно перестал считать – прибыль от бизнеса с лихвой окупала траты времени и здоровья.

Много лет – свободный вдовец, Павел Григорьевич и не помышлял о повторном браке. Прежняя жена Лидия, дочка крупного чиновника, погибла по нелепой случайности на горнолыжной трассе в Куршавеле. Занятый бизнесом по горло, он не ощущал одиночества, ведь в его жизни была Анастасия-Настя, надежная и любящая. И сын Гриша, похожий как две капли воды на него в молодости – красивый, высокий, глаза с поволокой. Ну, пускай балбес и даже немного хулиган, но ведь погуляет и образумится же – парень молодой. Будет кому оставить дело, что важно. Тем более после сегодняшнего разговора с врачом о поджелудочной… Крайне неприятного разговора, между прочим.

Майор меж тем продолжал сагу о Гришиных похождениях. Но в интонациях майора Бори явились новые, режущие ухо нотки.

– Но это всё ладно. Это хоть без жертв. А сейчас нет – сотрясение мозга, два ребра и перелом костей таза. То есть он сломал задницу офицеру полиции! Паша, это перебор.

Павел Григорьевич поморщился, согласился.

– Перебор, Боря.

– Ладно, сейчас мы всё это прикроем, замажем. Ты оплатишь лечение. Компенсируешь всё, естественно. Моральный, физический. А дальше-то что? Ты и так уже ремонт нам сделал, подсветку, компьютеры купил, пол-автопарка поменял…

– Что, не знаешь уже, что просить? – усмехнулся Павел Григорьевич. С майором он был накоротке – их связывало немало прошлых дел. Но сегодня Боря звучал по-новому и всё свести к шутке был явно не согласен. Даже за обычно немалые деньги.

– Да я-то, Паша, придумаю. Мне т е б я жалко. Выглядишь ты неважно. А может, пусть присядет твой Гриша? На хоть годочек? Всё устроим, местечко хорошее подберем – в Мордовии, например. И ты отдохнешь, и ему на пользу пойдет. Он-то даже не просто напрашивается, твой Гриша, а прям просится. Пойдем-ка, глянешь на него.

Вышли из кабинета. В «обезьяннике» Гриша, завидев отца, истошно завопил, кривляясь:

– Папа! Не верь им, ментам! Меня подставили! Попить дайте хотя бы! И пожрать! И телку какую-нибудь! Скучно ведь! Ироды!

Сын Гриша выглядел отвратительно нетрезвым. Павел Григорьевич со вздохом повернулся к майору.

– Нет, Боря. Он мне сын всё-таки. Я твой должник. Спасибо.

– Ну, забирай тогда свое золотце, – вздохнул майор, разводя руками, развернулся и ушел.

Гришу выпустили, и они оба вышли из отделения полиции на свежий воздух. Сын начал насвистывать «Ламбаду». На Павла Григорьевича накатило осознание непоправимости происходящего. Его Гриша вырос не просто безответственным негодяем, хуже – он вырос, но никак не желал взрослеть. Павел Григорьевич резко остановился.

– Сколько можно, Гриша, я тебя спрашиваю?! Я только и делаю, что за тобой подтираю! Меня уже менты жалеют!

– Мне тебя тоже жалко, папуля. Съезди куда-нибудь, отдохни, – осклабился Гриша.

– Смешно тебе? Ты сам только что чуть отдыхать не уехал. В Мордовию!

Но и Мордовия на Гришу никак не подействовала. Он продолжал гримасничать. В один момент Павлу Григорьевичу захотелось заехать ему по физиономии, но, будучи человеком принципов, сдержался. Одним из его принципов было не совершать заведомо бесполезных действий.

– Ну не уехал же. Что ты пузыришься? – продолжал валять дурака Гриша.

– В следующий раз поедешь!

– Кто? Я? Пап, да хорош. Найдем терпилу какого-нибудь, вместо меня отсидит.

«И это – мой наследник», – подумал Павел Григорьевич. Снова вспомнил врача и строжайший запрет нервничать и волноваться. Но не выдержал:

– Ты…, да ты… у тебя вообще, что ли, совести нет?! Всё! Я с тобой больше нянчиться не буду! Все карты тебе заблокирую, тачку заберу…

Негодяй Гриша встал у мусорной урны и начал мочиться (хоть спиной повернулся к отцу, и то спасибо), продолжая развязно болтать.

– Выражаю свое отношение к твоим с-с-санкциям, ой-ей-ей, как потекли…

Отец шагнул вперед и услышал только:

– Пап, пап, что ты, береги свои туфли, они ж от Армани!

Павел Григорьевич остановился и простонал, взявшись за лоб:

– Счастье, что мать твоя до этого не дожила…

Лицо обернувшегося Гриши в один миг стало протрезвевшим и злым. Но ответил он нарочито беспечно, даже развязно.

– Ты, папуля, что завелся-то? Приехал, вытащил – молодец. Езжай дальше, куда тебе там всё время надо. Беги скорее, а то вдруг без тебя все деньги заработают.

– Да пошел ты! – только и мог проговорить расстроенный отец, садясь в машину.

Он ехал, и думы его были невеселые.

Павел Григорьевич не любил прошлую жену Лидию, своей внезапной смертью оставившую малолетнего Гришу наполовину сиротой. Но сыном гордился и старался ни в чем тому не отказывать.

Гриша, хороший добрый мальчик, получил и нянь, и домашних учителей, и заграничный диплом, и открытый счет. И дорогую красную спортивную машину с номерами 666, как заказывал. Времени сыну Павел Григорьевич почти не уделял, ведь он не совершал заведомо бесполезных действий – дело мужчины не сопли детям подтирать, а самому являть пример действий эффективных.

Но сейчас Павлу Григорьевичу было так худо, что хоть в петлю лезь. Добрые приятели у него были, но обратиться со своею бедой ни к одному из них не позволяло самолюбие.

Оставалась Настя, его Настя. Его сильная, умная, независимая амазонка Анастасия – секс без обязательств и всегдашняя палочка-выручалочка. С серыми глазами, тонким станом и улыбкой Джоконды.

В телецентре было шумно. Павел Григорьевич, не дозвонившись, вошел в павильон, его пропустили без вопросов – знала в лицо вся охрана. Он остановился у стены, глядя, как за широким стеклом у плейбэка стоит Анастасия, выпрямив стройную спину. На сцене танцевали, шла репетиция телепередачи, продюсером которой она была. Продюсером успешным и опытным.

К ней подошли, она обернулась. Разглядела, кивнула и мигом оказалась рядом.

– Паш, ну я же сказала: не могу. Ты же видишь, съемки. Чего ты приехал вообще?

– Настя, у меня стресс. Мне надо срочно его снять. Настя, мы договаривались. – Павел Григорьевич крепко сжал ее дрогнувший локоть, улыбнулся, глядя в ее серые туманные глаза. – Снять надо срочно.

Анастасия моргнула:

– Сейчас ну реально неудобно. У нас эфир через три дня.

Павел Григорьевич не отпускал ее тонкую руку.

– Когда ты ко мне в прошлый раз приехала и сказала, что у тебя стресс, я встречу с японцами остановил. Они сорок минут думали, что у меня понос. Тоже было реально неудобно.

Анастасия вздохнула, достала рацию.

– Костя, объяви обед до четырнадцати двадцати. Нет, тридцати пяти.