В это утро только одно окно было распахнуто настежь. Стучало выломанным ставнем о стену. В коридоре старого, выстроенного на шведский манер особняка близ набережной седой, похожий на Пана слуга приложил ухо к двери тёмного дуба. Прислушался.

– Прохор Ильич!

Ответа не последовало. Из-под двери дуло и летел снег. Слуга вошёл в спальню.

Постель подполковника Черемисова была заправлена, одеяло отогнуто аккуратным углом, сверху брошен расписанный листьями и райскими птицами халат. У дышащего ветром окна на плечиках, выпятив грудь с орденами, висел мундир. Из-за него казалось, что подполковник Черемисов исчез не весь. Снежинки плясали на эполетах.

– Господи… – пробормотал слуга.

Он подошёл к окну, глянул вниз. По свежему сугробу от окна к набережной петляла цепочка глубоких следов.

Посреди Невы квартальный надзиратель грыз семечки.

Дыша весенним перегаром, следственный пристав Лавр Петрович Переходов, недавно прибывший из Москвы, смотрел на мёртвое тело Черемисова. Лавр Петрович был розов и гладко выбрит. Застёгнутая шинель сидела на нём, как кожа на барабане. Взгляд выпуклых глаз был властен и суров.

Оставив привычную, пахнущую калачами и печным дымом Москву, Лавр Петрович чувствовал себя как бык на живодёрне. Переходов туда. Переходов сюда. Начальство неизвестно где, и все чего-то хотят. Бесконечные циркуляры и грозные окрики. С Лавром Петровичем были двое агентов наружного сыска – не слишком опрятные и почти одинаковые. Одутловатые лица их горели от мороза.

У проруби, на коленях, в ночной рубахе стоял подполковник Черемисов. Голова его была опущена в воду. Стеклянная корка сдавила хлипкую шею. Подо льдом парил конус ночного колпака.

– Будто увидал чего, – сказал первый ищейка, глядя на труп.

– И обмывать не надо, – второй принялся ковырять в носу. – Мне мужики в трактире сказывали: солдатики, которые после мятежу-то потопли, теперича по всей Неве выныривают. Хвать человека – и на дно.

Первый усмехнулся.

– Врёшь ты всё, лапоть, – сказал. – Больше по кабакам шастай.

– Куда ж больше? – ответил второй и, с опаской поглядывая на Лавра Петровича, прошептал. – Мы с ним сопьёмся совсем.

Лавр Петрович заглянул в прорубь.

– Щёки розовые, – заметил удовлетворённо. Как будто розовые щёки прибавляли радости тому, что случилось с подполковником.

– Даже колпак не слетел, – поддакнул первый ищейка.

Лавр Петрович глядел, как художник смотрит на ещё не завершённую картину:

– Видать, убивец его на колени поставил да головой макнул.

Второй ищейка почесал рот.

К проруби и от неё тянулись следы.

– Один человек к проруби шёл. След глубокий, – продолжал Лавр Петрович. – А рядом с прорубью ещё босые ноги появились. Упирался босой-то. И от проруби один след. И не такой глубокий… Убивец прямо от постели этого горемыку на себе приволок. Большой силы человек. Или злой аки черт…

Лавр Петрович, кряхтя, опустился возле трупа на корточки. И тут же заметил зажатую в руке покойника бумажку. Разогнул Черемисову пальцы. Достал записку. Стаявший снег размыл чернила, но два слова можно было разобрать.

– «…и дерзости ничтожной», – прочёл Лавр Петрович. – Хм… Буковки уж больно неровные… Будто ребёнком писаны…

Он зыркнул на ищеек:

– Чего встали? Тащите.

Ищейки выволокли согнутый в подкову труп, повалили на бок.

Уходящий от проруби след, наполнялся снегом, взбирался на парапет, терялся на лестнице.

– Пряжников! А там что? – Лавр Петрович кивнул на набережную.

Первый ищейка развернул утопленника на спину, наступил ногой ему на грудь.

– Не могу знать, – вытер о себя мокрые руки. – Путаный город… Когда ж домой, в Москву, а, Лавр Петрович?

Второй, крякнув, с трудом вытянул покойнику ноги.

– Уф, – сказал. – Эка ж его скрючило.

Лавр Петрович повернулся к квартальному надзирателю:

– Здесь стой, а мы поглядим, куда убивец пошёл.

– Так я же того, без валенок-с, – сказал квартальный надзиратель.

– Да хоть без портов, – ответил, уходя, Лавр Петрович.

Он поднялся по лестнице, но наверху, на набережной, след оборвался. Послышался барабанный бой. Глухо разлился над Невой колокольный звон.

Лавр Петрович опустился на четвереньки, понюхал снег. Мимо, едва не налетев на него, торопливо прошла баба с двумя тяжёлыми, укрытыми рогожей корзинами.

– Ишь, раскорячился! – сказала по-хозяйски добро и до подбородка высунула язык.

Ноздри Лавра Петровича пришли в движение. Кроме пирогов с визигой[4] дохнуло овчиной бабьего тулупа, репой и чем-то ещё. Так пахла мазь, которой мать в детстве растирала ему ушибленное колено. Лавр Петрович вспомнил тёмную комнату их дома в Кривоколенном переулке, запах воска, окно с заснеженной рябиной, горячие и сухие материнские руки.

Первый ищейка наклонился ко второму:

– Нюхает… Что твоя собака…

– Собака что? Дура, – отозвался второй. – А этот своего не упустит.

Лавр Петрович продвинулся ещё на пару шагов, как вдруг перед глазами его пролетело колесо экипажа. Деревянные спицы крутанулись перед ним, так что он даже смог бы их сосчитать. Запоздало оглушил крик мальчишки-форейтора:

– Поди-и-и!

Лавр Петрович поднялся, отряхнул колени, поглядел в сторону уносящемуся экипажу, покачал головой:

– Петербурх…

Он перебрался на другую сторону набережной. Ищейки держались следом.

– И фалеторы у нас звончей кричат, – сказал второй ищейка.

– Кричи не кричи, всё одно людишек давят, – заметил первый.

Лавр Петрович нырнул в арку, углубился в переулки. Ищейки старались не отставать. Второй сказал, дуя на пальцы:

– Рукам холодно… Да и коленки тож замочил.

– А ты ногами шибче двигай, чтобы пар пошёл, – сказал первый ищейка, наблюдая, как его слова замерзают в воздухе. – Вот и будет тебе тепло.

– Дома-то глянь какие… – сказал второй.

– Как будто кто-то сверху стенами какал, – отозвался первый.

Лавр Петрович бодро шагал через дворы, поглядывая по сторонам. Из углов китайскими криками приветствовали его мартовские коты, из редких окон смотрели коричневые старухи с длинными вязальными спицами. Вокруг Лавра Петровича и ищеек постепенно сжималось кольцо облезлых крыш, звуки улицы перестали быть настоящими.

Лавр Петрович остановился перевести дух. Посреди двора было почти темно. Лавр Петрович посмотрел себе под ноги, на заледеневшие помои.

– Оборвался след, – сказал. – Будто по воздуху полетел.

Преследователи пошли налево, затем направо. Снега здесь почти не было. Словно природа пожалела его для этих мест.

– Здесь мы уже были, – сказал первый ищейка. – Кружит он нас.

– Кто? – спросил второй.

– Дед Пихто, – Лавр Петрович стёр с носа замёрзшие капли.

Лавр Петрович не любил терять чуйку. Тогда он впадал в хандру, пил, потом пел и из гулящих выбирал самую страшную бабу. Потом ходил к Селивёрстову, которого в Москве никто за лекаря не держал, пользовал какие-то горькие настойки, от которых если и болело в паху, то не так сильно, как в печени. Где теперь эта Москва? Может, её вообще нет.

Послышался протяжный скрип. В пристройке с прогнившей крышей открылась игрушечная дверь, и вышел старик. У него была только тряпка на бёдрах. На тряпке при каждом его движении звенели ключи. Их было так много, будто старик носил с собой ключи от всех дверей Петербурга. Рёбра его выпирали сквозь кожу, птичью шею тянула верига[5] с тёмным крестом.

Старик подошёл к Лавру Петровичу.

– Табачком не богат, Лаврушка? – спросил.

– Пряжников, – сказал Лавр Петрович. – Дай ему табаку.

Первый ищейка с опаской подошёл, щёлкнул крышкой табакерки. Старик ухватил костлявыми пальцами щепоть, подмигнул ищейке, с наслаждением втянул табак в заросшую конским волосом ноздрю.

– Ты кто? – спросил Лавр Петрович.