— Там в Ульяновской Школе есть родственники у тебя? — улыбнулся Арманжан.

— У меня мама, — один родственник. Живём мы на улице Дзержинского. Больше нет вообще никого. Отец недавно умер.

— Я к тому, — продолжал улыбаться Жумабаев. — Что у тебя одни пятёрки по всем экзаменам. Чтобы такой диплом получить в Алма-Ате — ты бы должен быть либо гением, либо, понимаешь, проректором или деканом должен был работать твой родной дядя или старший брат.

После этой странной короткой речи он засмеялся во весь голос и нужные документы заложил в папку с названием «личное дело». Под названием написал ручкой «Евгения Антоновича Макаркина». Женю он поздравил, долго тряс руку и желал успехов в ответственной работе.

— Иди теперь на «колокольню». Мы так зовём диспетчерскую. Она у нас вся стеклянная по кругу, потолок стеклянный, это для визуального наблюдения, когда погода ясная. А над куполом три антенны торчат. Одна вообще на крест похожа. Таких по стране штук пять всего. Сидят диспетчеры на третьем этаже. И этаж с улицы очень напоминает круглую колокольню. Да что я тебе объясняю? Ты и сам всё знаешь, найдешь, — Арманжан Тулепович снял трубку телефона. — Максимыч, тебе прислали нового диспетчера. Наш, но закончил школу в Ульяновске. Ну, так и я говорю, что там хорошо учат. Парень приятный, а сколько у него похвальных знаков и грамот! Из армии, из Школы лётной! Короче, нам такие нужны. Идёт к тебе. Пока!

Шел Женя сквозь сентябрьское утро по укрытому кленовыми, осиновыми и дубовыми листьями тротуару. Кленовые были красными, жёлтыми, и оранжевыми. Осиновые удивляли разными оттенками. Розовыми, огненно-красными и лиловыми. Осенью осина куда красивее, ярче и заметней, чем в разгар лета. А вот дубовые листья с сентября уже становятся самыми, наверное, скромными. Мятые, жухлые, неприглядного мрачно-коричневого тона. И только все они вместе, перемешанные ногами прохожих и лёгким ветерком, напоминали огромное цветастое мозаичное панно, выложенное лучшим на свете художником — природой.

Макаркин Евгений подбрасывал их костылями почти до пояса себе и вроде бы слушал свою взволнованную душу. Но она сжалась и умолкла. Никак не хвалила хозяина, не успокаивала и не пугала встречей с неизвестной работой и людьми незнакомыми. И ведь не зря сжималась душа и учащался пульс. Школа — это школа. Там водили цели воображаемые и всего три настоящих маленьких школьных самолётика «Як-12», один из которых подарила «скорая помощь». На нём даже красный крест не закрасили. Два других не отлетали свой ресурс и наполовину. Возили они крупных областных чиновников по области. Они были поновей. Их начальникам большим чаще меняли. Как и автомобили. Боялись за их ценную жизнь, посвящённую управлению народом.

Эти школьные «Як- 12» больше никуда не летали. Только по кругу. Огибали со всех сторон Ульяновск и садились на школьную грунтовую полосу. Вели их по радару собственному, а управляли с земли по радиосвязи и через маленькие экраны от радиолокатора. Но Алма-Ата, говорили ему ещё в лётной Школе, отличалась от многих городов именно количеством взлётов и посадок в порту за час, скажем. Наверное, с Московским Домодедово и Шереметьево можно сравнить. Или с Пулково в Ленинграде.

Огромное количество транзитных посадок и подъёмов своих и много международных аэропланов. Просто стоять да наблюдать со стороны — и то рот откроется от удивления. Самолёты взлетают и садятся всегда с разных сторон полос, поэтому создаётся ощущение, что поток взлётов и посадок вообще не прерывается ни на минуту. Это, конечно, немного не так. Но только немного. Работа в Алма-Ате у авиадиспетчеров — это сплошное напряжение нервов всю смену. Практически без продыха. Об этом Жене рассказал перед выпускным вечером один из преподавателей. Он был лётчиком в Москве и куда только не летал. Да и диспетчером работал в Москве. В Домодедово. Ездил по обмену опытом в Алма-Ату. Поэтому знал что говорит не по чужим рассказам. Сам видел.

Познакомился Макаркин с начальником смены, руководителем полётов Александром Максимовичем Лопатиным. Добрый был дядька, но в нужных требованиях жесткий. Почти тиран. Это Женя понял минут за двадцать, пока сидел у двери и никто к нему не подошел. Сам Лопатин только глянул на новичка быстрым взглядом, кивнул на стул и уставился на экран, продолжая беспрерывно говорить в микрофон на наушниках, переключая перед собой тумблеры примерно с такой же скоростью, с какой старый бухгалтер — кассир считает купюры. Так он контачил минимально с десятком пилотов. Примерно через сорок минут число объектов в небе ненадолго уменьшилось, тогда только Лопатин взял пустой стул рядом со своим вертящимся креслом и с ним пришел к Женьке. Сел напротив. Познакомились.

— В моей смене и будешь работать, коли уж ко мне попал сразу. Но не с завтрашнего дня. Стаж твой начнём отсчитывать через две недели. А пока приходи сюда каждый день, всем говори, что со мной работать будешь, а я сказал тебе — сидеть и просто наблюдать за работой диспетчеров и руководителя полётами. Ну, это пассивная практика. Сразу тебя никто к экрану не посадит и гарнитуры на уши не повесит. Побьёшь самолёты. А вот приглядись, суть улови, алма-атинскую специфику пойми и тогда я сам начну тебя натаскивать. Через две недели. Узнаешь, когда моя смена и сразу заступай на вахту. Всё. Запомни. Весь день сидеть не надо. Одну смену пробыл и с этими ребятами порт покинул. За это время со всеми сменами поработаешь. Приходи завтра и каждый день к десяти утра, уходи в семь вечера. Понял?

От такого напора, от льющегося беспрерывно текста Женька малость одурел, но, странно, абсолютно всё понял и запомнил.

— Я пошел? — спросил он и подал руку.

— Двигай, — Лопатин потрепал его по волнистому волосу и руку крепко пожал.

На улице Макаркин Женя побродил вокруг здания, обошел радары, высотомеры, удивился, что вдоль полос днём горят по краям лампочки, полюбовался взлётами и посадками больших самолётов и маленьких. Наконец и душа его отмякла и нежно пощекотала изнутри суть будущего значимого человека — диспетчера воздушного движения Евгения Антоновича Макаркина.

На следующий день вечером с окончанием смены, после которой гудела голова, хоть он и не трудился, решил Женька пойти в центральный парк культуры имени Горького. Погулял не по дорожкам асфальтовым, а меж деревьев. Меж сосен, тех же клёнов, акаций и редких берёз. Костылём он рисовал на усыпанной листьями земле самолёты. Разные. А один изобразил практически в натуральную величину. Правда скромный по размерам аппарат — «Ан-2». Зато с двумя рядами крыльев и приёмной антенной, ниткой тянущейся от кабины к килю.

Потом сел на скамейку под включенным фонарём на дорожке и ни о чём не думал. Дышал хвоей, наслаждался запахом увядающих трав и недавно слетевших с веток листьев. Минут через десять на край скамейки села девушка почти его возраста. Ну, может, и далеко до двадцати пяти было ей. Фонарь на дорожке тусклый. Не разберёшь толком. В руках она несла тяжелую сумку и села перевести дух. Потом Женя вдруг почувствовал, что она на него смотрит пристально. Причём удивлённым взглядом. Повернул голову. Точно. Девчонка разглядывала его так, будто он как минимум популярный артист кино. Нет, будто он космонавт Титов. Или Николаев.

— Ты Женя? — спросила девушка и на лице её появился лёгкий испуг. Будто она боялась, что он скажет «нет».

— Женя, — он удивился. Тоже мне — известность. — А ты кто?

— Я сестра Володи Тимченко. Младшая. Вы же знали Володю?

— Я и сейчас его знаю. Мы старые друзья со школы, — Макаркин улыбнулся. — Привет ему передай. Как зовут тебя?

— Лена, — девушка подошла и остановилась напротив. — Не передам я привет. Володя погиб. Разбился два года назад на мотоцикле. Папа ему подарил. Вова на рыбалку ездил, обгонял на шоссе «москвич». Тому, наверное, не понравилось. Он вильнул влево, сбил мотоцикл и уехал. Володя там и умер.

— Кто сказал, что «москвич»? — поднялся Макаркин

— Так следствие было, — Лена опустила голову. — Определили, что такой краской, какая осталась на колесе мотоцикла, завод МЗМА «москвичи» только красит. Но не нашли виновника. Он, наверное, из другого города был. Может, из далёкого. Разослали ориентировку. Но пока ничего. Хотя дело открыто.