Все притихли. Настенные часы в круглой серебристой оправе так стучали стрелкой секундной, будто по головам молотком. Первым не выдержал Толик. Он вскочил, убежал в спальню и вернулся с пачкой денег.

— Тысяча ровно. Можете не пересчитывать. Я бы после Нового года отдал точно, Алексей! Ну, раз уж раньше вышло, то заберите раньше.

— Это как так — раньше? Брали же всего на месяц. А год прошел. Стало быть вы и есть аферист-мошенник. — строго, разделяя слова, сказал капитан. — Дайте мне. Пересчитаю. Положено так.

Вышли все трое, не прощаясь с Толиком и его женой.

— Это надо ж! — вздохнул Лопатин старший. — Настроение убил во мне Толик этот насмерть. Давно таких упёртых нахалов не встречал. Этот заслуживает хорошего удара в челюсть.

— Не наши методы, — засмеялся участковый Зинченко. — Всё должно по закону делаться. Докажи суду, что ты не брал денег и что не врёшь, да и отдыхай. А ему суд наш не поверит. У нас вполне разумный суд.

— Спасибо вам, капитан, — Александр Максимович пожал участковому руку.

— И от меня спасибо! — горячо объявил Лёха. — Если б не вы… Блин, не думал, что Толя такая сволочь.

— Да вы много чего не видели и не представляете. Так и слава богу, — капитан козырнул и быстро побежал по заледеневшей натоптанной дорожке, скользя, но удивительно ловко сохраняя равновесие и ритм бега.

До тридцать первого декабря, прямо до самого вечера после работы и дома у Лопатина хранилось плохое настроение. Гости пришли весёлые, шутили, танцевали под радиолу танго и фокстроты.

— Болит что-то, Саня? — спросил Самвел Мадоян, школьный ещё друг.

— Кроме души ничего не болит, Самвельчик, — махнул рукой Лопатин и выпил сто граммов коньяка. Остальные тоже уловили, что в этот праздничный день Максимыч сам не свой. И после двенадцати, осушив по бокалу полусладкого шампанского, потихоньку разошлись парами. Даже не слышно было, как за ними английский замок цокал язычком. Жена Александра не трогала, не расспрашивала. Она знала, что без серьёзной причины муж в депрессию сроду не свалится.

Так прошло два дня и в ночь со второго января на третье Лопатин пешком пошел в диспетчерскую. На дежурство заступать. Было чуть за девять вечера. Пробилось с гор тепло, плюс два градуса примерно. Шел сильнейший буран, закрывающий уличные фонари и прячущий за стеной несущегося вбок снега и дома большие, и редких людей, бродячих собак и, главное, небо. Ветер тёплый тащил выше голов желтоватый туман, тонны лёгких пушинок-снежинок, он сдувал Лопатина с тротуара и уже минут через пять Максимыч понял, что надо наклониться боком на ветер, лечь на него и только так двигаться. Пришел он в диспетчерскую и еще минут десять сбивал на крыльце тяжелый снежный груз, попутно растирая обожженную ветром правую сторону лица.

Все уже сидели на местах.

— Везде задержку объявите на прилёт и посадку, — скомандовал Лопатин. — Связывались дополнительно с метео?

— Ну, конечно, — ответил Шура Голубь, старший диспетчер. — Говорят, на всю ночь такая природная фигня зарядилась. Туман, снег, ветер с запада на восток на десять метров в секунду… Шесть баллов. Короче — задница. Сдует всех вбок кроме «Тушки сто четвёртой».

— Вот и работы никакой, — сказал сам себе Лопатин. — А её-то для поднятия тонуса жизненного как раз и не хватает.

Раскрыл почти свежий журнал «Советский экран» и залюбовался актрисой Натальей Фатеевой.

— Ни выпускать, ни сажать пока никого? — спросил Шура.

— Дырка будет, то есть боковой ветер притихнет на пять минут до шести метров, туман немного поднимется, полоса выглянет под фарами. Ты «ТУ-сто четвёртый» из Киева прими, наведи на полосу с поправкой на ветерок, но точно по глиссаде. Туман, блин, выше пятнадцати метров не поднимется и не рассосётся. Увидят глиссаду и боковые огни на полосе? Да должны. Фары у сто четвёртого как прожектора. А другие аэропланы, полегче которые, пусть сидят у нас, на запасных и на транзитных площадках. Погода — гроб им всем.

И он перевернул страницу. А там большая статья про Владимира Ивашова со снимком. Начал читать о съёмках «Баллады о солдате» и биографию.

И время пошло. Но пока не ясно было — к хорошему исходу его потащила ночь или к проблеме какой…

Глава девятая

— Скорую как в Москве вызвать? — крикнула Майя Зимина из открытой двери гостиницы дежурной по этажу.

— Ноль три. По всему Союзу ноль три. А что у вас? — дежурная прибежала в номер, где жили всего сутки три учительницы из Алма-Аты.

— С сердцем приступ какой-то. Вот у неё, — Майя Аркадьевна кивнула на кровать. Поверх одеяла лежала женщина лет пятидесяти в светло-сером платье, зимних сапогах и в коричневой цигейковой шапке. Собирались часа три погулять по столице, полюбоваться, а Горбунову как раз на пороге и прихватило.

— Мы в час дня вернулись с торжественного всесоюзного собрания учителей, самолёт в Алма-Ату улетает в пять тридцать вечера, — Зимина села рядом с Верой Фёдоровной Горбуновой и посчитала у неё пульс на запястье. — Сто семнадцать толчков за минуту. Плохо. Не надо было вам лететь на это собрание. Стресс же! Только время праздничное теряем. Народ в зале был с похмелья, рожи тусклые. Зато грамоты всем дали почётные. Почти все ради них на собрание и пошли, наверное. Я бы не полетела, но директор наш, змей. Строгий. Выговор влепит.

— Да я вообще дура. — Майя Аркадьевна шлёпнула ладошкой себя по лбу. — Чёрт бы с ним, с выговором. На зарплату не влияет и ладно. А мне вчера надо было в гости. Сегодня тоже. И завтра. Подружек незамужних навалом. Нам с подружками ещё год до тридцати лет. Самый сок — девчонки! И к ним идут праздновать такие парни! Холостые красавцы, — Майя сладко потянулась. — А я обожаю когда в меня влюбляются! Так радостно на душе! Я и замуж не хочу поэтому. Тогда ведь парни будут всё равно липнуть, а мне уже отвечать взаимностью нельзя! Мужа предаю, значит. Хотя, честно, мне вот по фигу. Правильно говорят: муж не стена, можно и подвинуть.

Майя Архиповна искренне захохотала, но глянула на усталую больную Горбунову и смутилась. Затихла.

— Я побежала, — дежурная, тяжело стуча по паркету толстыми ногами в зимних полусапожках, рванула к своему столу, позвонила в «скорую» и во всех номерах услышали её радостный голос: — Минут пять и они приедут. Станция скорой помощи рядом, квартал от гостиницы.

Два врача, на первый взгляд со стажем лет по пятнадцать, сняли кардиограмму, послушали шумы сердца через стетоскоп, пульс, давление измерили, потом поставили на стол три пузырька с разными по цвету жидкостями и тот, что постарше, сказал спокойно.

— Вот это по очереди надо пить. Слева направо. Через каждый час по столовой ложке. Не запивать. Ничего серьёзного у неё. Перенервничала. Где — неважно.

— На всесоюзном собрании педагогов сегодня очень волновалась. Никогда раньше столько учителей в одном месте не видела, — Горбунова сама у себя прощупала пульс. — Всё боялась, что меня министр вызовет на трибуну и попросит поделиться с коллегами, каких успехов я добилась за тридцать лет учительских. — Вера Фёдоровна вздохнула: — А мне и сказать-то нечего. Кроме сорванных голосовых связок и неврастении ничего не получила. Разве что опыт, про который меня никто и не спрашивал ни на собрании, ни в Алма-Ате.

— Ну, в смысле — поделиться с начинающими какими-то секретами, придумками, оригинальными находками. Это же не успех — опыт. Просто больше накопленных навыков. Но городскому отделу народного образования нашему это, видимо, не надо. Школе — тоже. Работаю себе и работаю потихоньку. И вот до самого конца собрания, представляете, сидела и боялась. Но не вызвали. Только грамоту вручили, как и всем остальным. Назвали фамилию, я поднялась и девочка-пионерка прибежала от трибуны, отдала мне бумагу и убежала.

— А на самолёте ей лететь можно? — тронула врача за белый рукав географичка Алтынай Сактанова — Мы учителя из Алма-Аты. Сегодня были с девяти до половины первого без перерыва на всесоюзном собрании-конференции. Министр наш речь произнёс. Вчера прилетели, сегодня в пять тридцать — обратно. Лично мне сегодня край как надо домой вернуться. К нам с мужем завтра родственники из аулов приедут. Так принято у нас. Человек пятнадцать примерно заявятся с подарками. А меня не будет — это же позор. Родственники мужа меня осудят как неуважительную, спесивую. А их больше. У меня только мама и сестра с дочкой. Переживаю. Меня осудят, а вся вина на мужа свалится. Не умеет меня в руках держать, не смог научить, как уважать близкую родню. Вот же влипла я с этим полётом в Москву…