Я встал и вытянулся:

– Господин капитан, покорнейше прошу вернуть меня в строй. Я годен к службе.

Такого еще не случалось; это был мат.

О моем рвении стало быстро известно; меня благосклонно принял полковник. Я стал образцовым экземпляром. Как многие старшие офицеры, полковник когда-то служил «королю и отечеству», и ему понравилось обращение в форме третьего лица, правда, только с глазу на глаз. Он напомнил, что пехотинцу после головы важнее всего ноги.

– Если господин полковник позволит мне ответить: по-моему, в танке или самолете травма ноги не имеет значения.

Это пришлось полковнику по душе; он хлопнул меня по плечу и созвонился с врачом. Меня еще раз основательно обследовали и направили в военное училище. Разумеется, проверили, но на меня ничего не имелось. Хорошие оценки, не судим. Один раз Штельман посадил меня на гауптвахту, но такое с каждым может случиться. Оно сыграло свою роль лишь позже. Самое главное: политически безупречен.

Травмой ноги можно пользоваться по потребности. Ноге бывает лучше, бывает хуже – зависит от обстоятельств, особенно от погоды. В училище она отлично мне пригодилась, я носил ее как орден. Ее принимали во внимание, особенно во время строевой подготовки и при наружной службе. Я наверстывал в теоретических дисциплинах. На занятиях был внимателен, иногда задавал вопросы, преподаватели такое любят. Задавал я их не только из стремления быть на хорошем счету, но и потому, что насилие занимает меня тем больше, на чем более высокой ступени проявляется.

Лишь забрезжившая всеобщая одухотворенность выражается в том числе и в тактике. Поразительно, как растет изобретательность в природе и технике, когда речь заходит о существовании. Речь не только об обороне, но и о нападении. Для каждой ракеты придумают противоракету. Иногда возникает ощущение чистой показухи, а это может привести к патовой ситуации или к тому, что противник в один прекрасный момент скажет: «Сдаюсь», – если только не опрокинет шахматную доску, покончив с партией.

Так далеко Дарвин не заходил; в данном случае лучше придерживаться теории катастроф Кювье^xi.

Это что касается тактики, тут сплошные игры-головоломки. То же относится и к идеологической работе, шедшей вторым главным предметом. Помог давний интерес к социальным теориям, пробужденный судьбой моей семьи. Пока я подрастал и пытался составить суждение, социализм был для меня не просто учебным материалом, я читал и основные труды – часто далеко за полночь. Кстати, учил наизусть и стихи, бывшие тогда не особенно в моде.

Преподаванию полезно уметь определить суть и место эксплуатации. Для этого необходимы исторические знания, недостаточные или просто отсутствующие у большинства теоретиков. Они в плену у настоящего, что ведет к путанице и даже к искажению.

Эксплуатация неизбежна; ни одно государство, ни одно общество, даже мошка без нее существовать не может. Ее терпят, выносят сотнями лет, часто почти не замечая. Она может стать анонимной; тебя эксплуатируют уже не владыки, а идеи; рабы и господа меняют облик.

В это я углубляться не хочу. В преподавании важно приписать зло прошлого непросвещенным временам, а зло настоящего – врагу. Не эксплуататор является врагом, а враг – эксплуататором.

Экзамен выпал на субботу. Меня вызвали только раз; передо мной была учебная рота, позади – коллегия военного училища. Тема – гражданская война в США 1861 года; я придерживался обязательного списка литературы, но почти незаметно слегка вышел за его рамки. Хорошая приправа, но лишь щепотку.

– Что пользы рабу сахарных плантаций, если его поставят к конвейеру? Он останется негром; человека вырвали из природы – теперь его будет контролировать система Тейлора^xii. Ту войну нужно понимать как прогресс, правда, только в рамках капиталистической системы. Эксплуатация остается, она принимает более изощренные формы. С нашей точки зрения, прогресс в том, что таким образом происходят изменения в состоянии сознания.

Так я говорил. Я сказал: «Эксплуатация остается», а не: «Остается при любых обстоятельствах». Тем не менее слова могли вызвать реакцию. В объективном анализе врага таится добрая доля самокритики. Я, кстати, осмелился на данное отступление не в педагогических целях, а скорее чтобы доставить себе удовольствие.

Доклад был встречен аплодисментами, невысказанное также принесло успех. После надлежащих похвал командира ко мне подошел один из офицеров:

– Мне понравилось, как вы сказали про янки; я бы очень хотел развить это как-нибудь в личной беседе.

Он пригласил меня зайти вечером.

Офицер, поляк, был молодым капитаном; раньше он служил в отделе «Армии противника», и перед следующим назначением его командировали инструктором в военное училище. Родился он в Штеттине и по фамилии звался Мюллер; родители позаботились о хорошем имени.

Сначала мы обращались друг к другу «господин капитан» и «фенрих» – я тем временем стал фенрихом, – а потом Ягелло и Фридрих. Ягелло имел типичную фигуру наездника: широкие плечи и бедра, узкая талия, элегантные движения. С тех пор как кавалерия спешилась и частично пересела в самолеты, а частично в танки, старые ее виды уже неизвестны. Хотя их еще можно угадать, примерно как созвездия. Выбор полка не был делом случая – легкая или тяжелая конница, меч, шпага или пика, а то и ружье, как у драгун. Все зависело от телосложения и характера. В Ольденбурге прославились драгуны, в Мекленбурге – кирасиры, в Венгрии – гусары, в Польше – уланы.

В данном отношении Ягелло можно назвать уланом. В одних армиях улан приписывали к легкой коннице, в других – к тяжелой; уланы менее темпераментны, чем гусары, и не столь крепки, как кирасиры, которых правители предпочитали набирать в свою охрану.

Невозможно представить себе поляка без лошади; в любви к ней поляк превосходит даже венгра. В ущерб себе он слишком долго не мог с ней расстаться. Военная история содержит рассказ о последней атаке, когда польские уланы с пиками понеслись на танки.

Эта страсть способна объяснить, почему начальство сквозь пальцы смотрело на незначительные нарушения в форме Ягелло. Она, как и у всех остальных, была серой, но по крою и материалу довольно смелой. Верхом, даже по служебной надобности, он ездил в сапогах с серебряной каймой. Участвовал в скачках, в том числе за границей, что поощрялось и воспринималось благосклонно. Организовать вагон для лошадей в Ниццу не составляло сложностей.

Лицо у Ягелло было правильное, хорошо прочерченное, как сказали бы раньше, аристократическое. Оно казалось бы бледным, если бы по службе он не проводил много времени на свежем воздухе. Хоть и работая по ночам, он до подъема уже успевал поездить на двух лошадях – на одной в манеже, на другой на природе. Он говорил так:

– Если человек хочет приказывать, верховая езда необходима. Чтобы наработать рефлексы, мы должны включить в программу и теннис. Будь я поэтом, я бы начинал день с книг и картин – но их я оставляю на ночь.

Ягелло в самом деле много читал, и не только как офицер. Для меня оставалось загадкой, откуда он брал время. Особенно начитан он был в русской литературе, предпочитая здесь созвучия с Западом, например тургеневского нигилиста Базарова или рассказы Чехова. Однажды по его инициативе курсанты разыграли гоголевского «Ревизора».

Основательно знать историю его в общем-то призывал долг, это входило в служебные обязанности. Однако ему и здесь удавалось сочетать приятное с полезным – благодаря чтению дневников и мемуаров; они, как говорил Ягелло, покрывают каркас тонкой отделкой. Когда мы познакомились, он читал «Русских фаворитов» Хельбига^xiii.

Встреча с литературно и исторически образованным человеком в такой среде стала для меня милостью Божьей. Ты робко нажимаешь на клавишу и, едва ли на что-то надеясь, слышишь звук. Следует улыбка понимания, почти незаметная. Так это началось и продолжалось почти до полной гармонии. Мы проигрывали проблемы, например: «Был ли Раскольников прав, считая себя Наполеоном?» Или: «В какой степени Наполеон сидит в каждом из нас?»