Тем временем ее мысли заняты совсем другим – Италией. Новыми хозяевами страны стали громилы в черных куртках. Убийство Джакомо Маттеотти^[520] подтверждает, насколько правильной была защита итальянских социалистов, всех, без различия между максималистами и реформистами (Маттеотти относится к последним). И вот в Вену стали прибывать первые антифашисты, они размещались во временных жилищах, построенных специально для них австрийскими социалистами. Этот-то итальянский островок и начинает посещать Анжелика, она слушает рассказы о трагических случаях из жизни, о фактах, о событиях в Италии. Она чувствует, что Европа стоит на пороге катастрофы, что муссолиниевский вирус рано или поздно распространится по телу Германии. Она часто говорит об этом с Отто Бауэром. Но лидер австрийских социал-демократов и президент Социалистического Интернационала успокаивает ее: «Не бойтесь, товарищ, фашизм у нас невозможен. У наших рабочих слишком высоко классовое сознание, и они слишком едины. Наш народ никогда не потерпит Муссолини: дешевого комедианта, авантюриста».

Однако Балабанову мучает неприятное предчувствие. Она хотела бы, чтобы ее австрийские товарищи отправляли своих бойцов противостоять фашистской агрессии, чтобы на каждый акт насилия они отвечали всеобщей забастовкой. Насилию нужно противопоставить насилие: именно этого, по ее мнению, не хватило в Италии. Она объясняет, что в капиталистическом обществе война может разразиться, но при фашистском режиме она начнется обязательно, и это будет страшная и разрушительная война. Единственный способ избежать самоубийства человечества – это беспрерывно бороться с итальянским фашизмом и помочь итальянским антифашистам искоренить его. Ее слова – слова Кассандры, предвидящей наступление нацизма и Второй мировой войны. Анжелике не верят, более того, немецкие социал-демократы слушают ее с раздражением, с некоторой снисходительностью относятся к ней доброжелательные австрийские товарищи, которые считают Муссолини просто-напросто комедиантом.

В то время все, что я говорила или писала, считалось преувеличением, вызванным буйством моего «южного» темперамента, которому приписывали и ту страсть, с которой я клеймила неслыханное насилие и унижения, которым фашизм подверг итальянский народ^[521].

Итог этих событий вскоре станет историей. А в убийстве Маттеотти она впервые видит, насколько фашизм схож с советским коммунизмом. В то время как это убийство вызывает возмущение и негодование во всем мире, даже в буржуазной прессе, Муссолини приглашают на завтрак в российское посольство в Риме, и он увековечивает себя под фотографией Ленина и серпом с молотом. Анжелика не в силах перенести такой удар.

Фашизм заставляет ее заняться преимущественно итальянскими вопросами. Она выходит из долгой депрессии, снова начинает есть и занимается политикой. Муссолини становится объектом сильного политического и медийного внимания, но его никто не знает. Кто, как не она сможет объяснить, кем на самом деле является этот римский лже-Цезарь? В 1925 году она впервые публично рассказывает о дуче в интервью одной из самых авторитетных австрийских газет – Arbeiter-Zeitung^[522]. Интервью расходится по шестидесяти европейским изданиям. Так начинается изнурительная борьба за то, чтобы развеять образ человека, уверенного в себе, спасителя отечества от большевистской орды.

Любовь к Италии возрождает Анжелику, и на волне антифашистской эмиграции она встречает молодого банкира, уволенного из Коммерческого банка Милана. Это худощавый и симпатичный мужчина. Его зовут Джузеппе Сарагат: он приходит в Швейцарию вместе с Клаудио Тревесом через горы Комо в ночь с 19 на 20 ноября 1926 года. Его побег, как и побег Ненни, был организован в Турине Карло Леви и «согласован» с секретарем Социалистического интернационала Фридрихом Адлером^[523]. Сарагат – образованный интеллектуал. Он выделяется своими передовыми теориями о фашизме и большевизме, которые он рассматривает как насильственные и «дегенеративные» формы либерализма и социализма: марксисты не должны отказываться от классовой борьбы, но ставят перед собой задачу соединить социализм и демократию^[524].

Атмосфера «красной Вены» оказывает очень благотворное влияние на Сарагата, который присоединяется к кружку Маттеотти, основанному в апреле 1925 года австрийским депутатом Гульельмо Элленбогеном, Балабановой и итальянскими социалистами, проживающими в Вене. Молодой итальянец наслышан о Балабановой, но никогда не встречался с ней лично. Он считает ее одной из трех самых влиятельных женщин Вены наряду с известными женами Каутского и Бауэра. На одной из фотографий того времени Сарагат запечатлен с сигаретой в руке вместе с женой Джузеппиной Боллани, они стоят с этими тремя женщинами: Анжелика в центре, и она единственная напряженно улыбается. У русской революционерки потухший взгляд: это грустная, сломленная женщина, прошедшая весь свой политический путь, а теперь воодушевленная антифашистскими идеями, что, по сути, является следствием личного поражения.

Анжелика наблюдает за этим молодым человеком, но считает его слишком умеренным. Кроме всего прочего, она убеждена, что фашизм с каждым днем укрепляет свои позиции, а между тем Сарагат пишет Модильяни, что уверен, что «фашизм уже исчерпал себя в своем стремлении к разрушению», и поэтому скоро он вернется домой^[525]. В том же письме Сарагат рассказывает, что Анжелика сообщила ему о «неких сплетнях», пущенных Ненни о якобы имевших место любовных отношениях между ней и ее бывшим преподавателем Лабриолой, – в результате этих сплетен Ненни был вынужден уйти с поста секретаря антифашистской Концентрации. «К черту максимализм и его пророчиц!» – заключает Сарагат^[526].

Мир вокруг Балабановой сжимается. Ленин уже несколько лет как умер, Троцкий стал объектом нападок со стороны Зиновьева, в Москве сияет красная звезда Сталина. В Риме ее бывший протеже заткнул рот партиям и профсоюзам и захватил Avanti!. Во Франции жестоко убит Пьеро Гобетти. Та же участь постигла либерала Джованни Амендола. В этом году уходят из жизни Кулишева и Серрати. Ее близкий товарищ Джачинто умирает от сердечного приступа через четыре года после своего «коммунистического обращения» и отстранения Турати и реформистов от власти.

Анжелика убеждена, что Серрати не умер коммунистом, потому что такой человек, как он, не мог стать истинным приверженцем коммунистических идей. Но факт остается фактом: редактор Avanti! вновь приезжал в Москву в 1922 году на IV съезд Коминтерна, и, подавленный успехами фашизма, сдался. Он тешил себя надеждой, что изгнание Турати и реформистов в 1921 году может открыть путь к воссоединению с коммунистами. «Освобождение» – так Серрати озаглавил комментарий к статье в Avanti! посвященной этому изгнанию. Но это было началом его трагического конца. Он увидел, что ИСП не последовала за ним по самоубийственному пути роспуска Коммунистической партии Италии.

В рядах автономистов проявил себя Пьетро Ненни, писавший в Avanti! что «флаг не бросают на землю просто так, как что-то бесполезное. Флаг можно опустить, но с честью, с достоинством, из-за того, что изменились твои идеи»^[527]. На съезде социалистов, состоявшемся в апреле 1923 года, партия подтвердила свои революционные устремления, но дистанцировалась от Третьего Интернационала: ИСП отстаивала свое имя, свои традиции и свою итальянскую индивидуальность. Серрати сделал собственный выбор и перешел к коммунистам «неохотно, доведенный до крайности»^[528].

В последние годы московских гонений его силы ослабли. Враждебно относясь к методам коммунистов, он стал их честным последователем, но лишенным веры в будущее. Его преждевременная смерть была следствием надрыва физических и моральных сил, которые истощались в течение этих долгих лет. Серрати не смог пережить того, что он любил больше всего на свете, во что единственное верил: Итальянскую социалистическую партию. Остаться в стороне и бороться с ней было бы выше его сил. Смерть освободила его от конфликта, о котором знал только он один и который ушел в могилу вместе с ним^[529].