И еще:

Это было для меня откровением, я и по сей день причисляю его к самым страшным в моей жизни. Класс, призванный возвысить и преобразовать общество, прибегал к тем же отвратительным средствам, которые использовал режим, с которым он боролся. Казалось, какой-то заклятый враг ослепил Ленина именно в том, что требовало от него величайшей проницательности. В самом деле, он не видел или не хотел видеть, что, прибегая к незаконным средствам, он тем самым сокращает число творцов, способных принести человечеству обновление, которое требует прежде всего чистоты намерений и абсолютной честности^[458].

У Анжелики появляются первые сомнения, но она подавляет их: нужно сомкнуть ряды, чтобы противостоять нападкам внутренних и внешних врагов революции. Она никому не рассказывает о своих разногласиях с российским руководством, не говорит о дурноте, которую испытывает, наблюдая метаморфозу, происходящую с революционерами и новыми тюремщиками, худшими, чем царские. В статье, написанной для газеты Avanti! она сочиняет несколько лицемерных заявлений. По ее заметкам видно, что она не имеет представления о том, что происходит в России: «Чудо великой перестройки старой и дряхлой системы, которую могут возродить только новые свежие силы». Она напоминает о бойкоте России и «вере в человеческие силы и божественную силу Идеала». Последствия войны ощущаются в России меньше, чем в других странах: «При любом другом режиме эти последствия привели бы к уничтожению классов, менее способных к сопротивлению, здесь же они поддерживаются и разделяются справедливым образом». Своих итальянских товарищей она убеждает не верить лжи, которую рассказывают о преступлениях красного террора:

Когда вам говорят, что мы живем в ужасных условиях, имейте в виду, что никогда еще не было так мало убийств, а что касается террора, достаточно сравнить его с несколькими днями боев в Германии и в других местах, чтобы понять, что здесь это была менее жестокая битва. Вы знаете, насколько мое естество восстает против насилия: поверите ли вы мне, когда я скажу, что белый террор в тысячу раз более жесток и коварен и что все басни, которые вы слышите о красном терроре, – это выдумки. Какая наглость выдавать за терроризм то, что является законной самообороной^[459].

Она превозносит «дух радостного самопожертвования» рабочих, уходящих с заводов на фронт. Она объясняет различие между войной и гражданской войной («нашей войной»). Завершает статью интернационалистская риторика:

Народ и его вожди знают, что рабочие других стран не допустят, чтобы русская революция захлебнулась в крови, как и германская революция, которая, несмотря на неимоверные трудности, движется к победе^[460].

Уже в момент написания этих слов Анжелика понимает, что они не соответствуют действительности. Многие факты, с которыми она сталкивается на собственном опыте, не могут не открыть ей глаза. Она терпит, она оправдывается, она страдает. Она надеется, что после гражданской войны и Октябрьской революции установится режим на демократической основе и он устранит методы, недостойные социалистов. Но когда чрезвычайная ситуация заканчивается, ничего не меняется. В большевистскую мясорубку попадают ее любимые итальянские товарищи, которым она лицемерно пишет, что в России «каждое упоминание о них вызывает энтузиазм».

Хотя нам не хватает известий о вас, я не сомневаюсь не только в вашей преданности делу русской революции, но и в вашей политической проницательности. Вы поняли, что речь идет о выборе не между большевизмом и другой социалистической фракцией, а между отстаиванием пролетарского права и прямой защитой буржуазных привилегий. Выхода нет и быть не может. Тот, кто этого не видит, становится пособником реакции, предает, может быть невольно, пролетарское дело и спасает капиталистическую систему в самый решающий момент. <…> Коммунизм проистекает из той же империалистической вакханалии, и честного революционера, не понимающего этого, можно только пожалеть. Мы рассчитываем на итальянских социалистов как на самых решительных основателей Третьего интернационала^[461].

Глава двадцатая

Итальянцы в Москве

В начале 1920 года большевики теряют Украину. Красная армия разгромлена, большевики оставили Киев. Балабанова возвращается в Москву и обнаруживает, что ее кабинет занят бывшим послом в Швейцарии. Она знала, что Берзин займет ее место временно, для выполнения чисто технических, формальных задач. Так ей сказал сладким голосом Зиновьев, и Анжелика не стала возражать, хотя считала Берзина неприятным и тщеславным. И вот, вернувшись в Москву, она понимает, что ее заместитель и не думает покидать свой пост. Правда, Балабанова уже не слишком стремится заниматься своей работой. Тем более вместе с Зиновьевым.

Она очень ослабла, устала, недоедает. Партия предлагает ей отдохнуть в санатории. Она отказывается. Она считает это привилегией. Тогда секретарь партии Крестинский предлагает ей «особенную» поездку в Туркестан. Анжелика очень удивлена. Сначала ее хотят отправить в санаторий, а теперь ей предлагают изнурительную поездку: полгода ездить на поезде, в краю, где так много болезней и такое «примитивное» население. К тому же она не знает местный язык. Но именно там, на далеких окраинах империи, возникла острая необходимость заявить о приходе новой революционной власти.

Анжелика соглашается сесть в специальный революционный поезд, украшенный лозунгами и картинками, с библиотекой, радиотелеграфом и всевозможными агитационными материалами. Она должна будет произносить политические речи, а остальные участники – рассказывать о новых санитарных и гигиенических мерах, о сельском хозяйстве и налаживать работу местных отделений. Ясно, что к организации поездки приложил руку Зиновьев: он хочет удалить Балабанову из Москвы к приезду английской лейбористской делегации и, главное, итальянской делегации во главе с Серрати. Эти два представительства приедут, чтобы удостовериться в реальной экономической и политической ситуации в «новой России». Это расследование на месте, цель которого понять, правда ли все то, что пишут и говорят о преступлениях красного террора. Кроме того, делегаты хотят поближе познакомиться с «тайной, окутавшей политику последнего Коминтерна»^[462].

Когда Анжелика узнает дату приезда итальянской делегации, она понимает, что, предложив ей поездку в Туркестан, ее «выпроводили» из Москвы. Но как же она может отказаться от встречи с дорогими товарищами итальянцами? Кто, если не она, сможет все объяснить им на их языке? Она решает остаться, отказывается выполнять приказ Центрального комитета партии. В конце концов, ее работа зависит от исполнительного органа Коммунистического интернационала, и именно к нему она обращается, делая вид, что ей неизвестно, что всё управляется из потайных покоев Кремля. Она хочет бросить вызов Зиновьеву. На заседании Коминтерна она просит его объяснить, почему ее попросили покинуть Москву именно в то время, когда планируется приезд английских и итальянских товарищей. Пока что она является секретарем Коминтерна, не так ли? Берзин смотрит на нее с удивлением; сотрудники и соратники ошарашены; представители фальшивых иностранных партий недоумевают, как она смеет так говорить с высокопоставленным руководителем Советской Республики.

Мое заявление прозвучало так неожиданно и вызвало такой испуг, как будто на собрании престарелых высохших дипломатов, безропотно подчиняющихся власти, когда все решается верхушкой иерархии, вдруг прозвучал голос, неожиданно выразивший собственное мнение.

Зиновьев позеленел. Я еще не успела закончить свой вопрос, как он уже строчил записки своим сподвижникам, сидящим справа и слева, распределяя, как обычно, роли: один должен был взять слово и сказать, что вопрос не стоит на повестке дня, другой – попросить закрыть его и т. д.^[463]

Наконец берет слово Зиновьев. Голос у него высокий, губы тонкие. Он говорит, что это решение ЦК, для которого Восток имеет большое значение. Балабанова возражает, что иностранные социалисты не поймут ее отсутствия.