Пропагандистская работа развила в Тулякове умение разбираться в людях, угадывать, о чем и когда можно говорить с собеседником. Хорошее настроение хозяина позволяло начать деловой разговор. Могло случиться, что Нина Кирилловна уедет из Ковды и ее отъезд нарушит налаженную связь между Питером и Беломорьем — выпадет ковдское звено. Это беспокоило Туликова, и он решил подобрать замену до своего отъезда из Ковды.

Дмитрий Петрович был подходящим связным. Как инвалид, он не ходил на отхожие заработки. Наблюдая за Матросовым, Туляков не раз думал: «Этот человек дела не провалит».

— Хочу вас спросить, Дмитрий Петрович. Ваш дед и отец ничего не жалели на бегунов-староверов, а вы вот укрываете не их, а меня?

Во рту у хозяина был кусочек сахара. Не торопясь, допив чай, Матросов ответил на вопрос вопросом:

— Военную службу проходили?

— Пользовался, как единственный сын, отсрочкой.

— А я проходил в восьмидесятых годах в Балтийском флоте. Войны не испытывал, а каторгу познал. Поехал дурачком, вернулся домой поумневшим… А тут дома все по-прежнему — в келье четверка бегунов-староверов укрывается. Смород оттуда но всей избе стелется. Трое мужиков и баба молоденькая на шее отца чуть не год жили припеваючи: нажрутся, наспятся — и вся их забота. А батька мой совсем поглупел от старости и только твердит их басни: «Нещастненькие, нещастненькие! Авось бог мне за их молитвы силы придаст». А они вшей да клопов расплодили… Высмотрел я в селе собачонку, черную суку — вот-вот ощенится — да рано утречком, когда все спали, сбросил ее к бегунам на кровать. Как завопят те: «Вельзевул! Вельзевул!» — да кто на карачках, кто как — и на улицу. Собака, по их понятию, самое поганое существо, а ежели она черная, да еще сука на сносях — тут уж и есть самое греховное на свете. Ну, конечно, в тесной каморке она до всех их коснулась — вот они и опоганились!

Исправление получить — то есть очиститься от скверны — друг у друга не могут. Значит, брести им за тыщу верст не то на Онегу, не то на Пинегу… Ой же и вою было! А я еще добавил: «За грехи ваши богомерзкие дом мой заклятым стал! Вон от меня, блудники, на глаза больше не кажитесь!» Ну, с тех пор и не лезут ко мне.

— Дмитрий Петрович, я надеюсь, что на вас можно положиться. Хочу просить вас сделаться посредником.

Туляков рассказал о налаженной вдоль поморского тракта связи по оказии, не называя ни одной фамилии.

— Выходит — вы и есть начальник почтовой связи, а учителка в Ковде у вас за почтовика… Чего это вы побледнели?

— Я ведь никого по имени не назвал! — У Тулякова от волнения даже перехватило дыхание.

— Как запоезжаю с почтой, так наша Нина Кирилловна посылку мне дает, а я отдаю Кандалакшскому учителю, а тот Ивану Иванычу…

— Значит — вы и есть связной между Кандалакшей и Керетью? — удивился в свою очередь Туляков и облегченно перевел дыхание. — Выходит, нет надобности агитировать вас?

— Уж который годок агитированным живу! Как Андрюшка про вас сказал, сразу понял: это тот, кому Иван Иваныч мои посылочки передает.

— А вы столько времени и виду не подавали!..

— Мне Андрюшка всю школу осторожности преподал и всегда говорит, что я выдержанный. А разве учителка уедет от нас?

Туляков почувствовал, что краснеет. Что было ответить хозяину? Выручил протяжный пароходный гудок.

— Вот и дожили до праздничка. — Дмитрий Петрович повернулся всем туловищем к окну, чтобы здоровой рукой показать на море. — Пришла «Ольга»! Сейчас простынь вывешу у крыльца: «гость прибыл». Андрюшка бегом прибежит.

«В дорогу! — Туляков побледнел. — Значит, не увидимся!»

Не остаться ли в Ковде до следующего прихода «Королевы Ольги»? Но кто знает, вернется ли к этому сроку Нина Кирилловна? Задержать свое возвращение на партийную работу? Поставив ногу на лавку и облокотись о колено, Туляков задумался.

Еще было время написать ей письмо. Туляков зашел за перегородку, вынул из кармана записную книжку и, экономя бумагу, начал скупо лепить слова — строка к строке, исписывал крупными полудетскими буквами почти сплошь весь листок.

«Случайность помешала сказать Вам, что все годы изо дня в день благодарил Вас за заботу и всегда думал о Вас. Я отдал себя целиком делу, а если говорить о личной жизни, то в ней — место Вам, и только Вам. Ваше согласие сделает меня самым счастливым. Податель этой записки знает мой адрес».

Туляков перечитал исписанный листок и вначале остался им недоволен. Казалось, в нем нет одного слова, самого простого и самого нужного. Он досадливо перечитал записку еще раз и рассмеялся — ведь все это и так было понятно! Все же он подчеркнул два слова — «только Вам». А как поступить и что делать, пусть решает сама.

Конверта не было, и потому Туляков, по тюремной традиции, скатал листок в трубочку, вставил внутрь ее конец неисписанного листка и опять скатал. На столе стояло блюдо с картофельными шаньгами. Вареный картофель неплохо склеивает бумагу. Положив заклеенную трубочку в боковой карман, Туляков уселся к окну и едва ли не впервые внимательно взглянул на море, по которому ему предстояло плыть.

На десятки верст виднелся скалистый берег, неровными сбегами уходящий в синеющую даль. Водная ширь рябила бесчисленными блестками мелкую волну. Туликову стало казаться, что море колышется спокойно и ровно, точно дышит. Начинался прилив — вода наступала на скалы, и в воздухе слышался рокот плещущих волн.

От берега к избе, слегка раскачиваясь, шел моряк в черной форменной тужурке, с большим узлом.

Когда он вошел в избу, первое, что бросилось Тулякову в глаза — ослепительно белые, словно выточенные зубы, широкая, добродушная улыбка. Обняв отца, вошедший направился к гостю. Туляков, вглядываясь в открытое мужественное лицо, подумал: «Какой славный парень».

— До чего удачно получилось, что встретились! А то телеграфировали капитану, что меня ссаживают с корабля на берег. Хотят, видимо, в портовую крысу превратить, — заговорил моряк. — Я-то еще поартачусь, и капитан обещал поддержать. Вовремя все же мы добрались, а то мог бы прямо зарез получиться. В первом рейсе в Кеми проверяли документы — кого-то искали! Царские холопы нервничают.

— Надо ехать, — пробормотал Туляков и не удержался от вздоха: «Ее повидать не придется!»

Увидев, что отец торопливо продувает самовар, моряк отрицательно замотал головой:

— Мы, батя, долго рассиживаться не будем. Товарищу переодеться надо. Судя по паспорту, такому господину, как вы, положено быть не иначе как в тройке.

Туляков недоуменно развел руками.

— А мы позаботились. Архангельск — город немалый, и кое-кто из либералов помогает революции вот этим. — Он развязал узел. — Тройка — что надо. А на плохой конец есть в судовой команде портняжка, он может на скорую руку поубавить…

Но услуг портного не требовалось. Костюм оказался словно сшитым на заказ.

— Ну вот — господин что надо. Тащи, батя, мою бритву и все прочее. Усы придется сбрить.

В легком испуге Туляков машинально прикрыл рукой рот, и это получилось так по-детски забавно, что сын и отец дружно расхохотались. Глядя на них, рассмеялся и Туляков.

— Придется красой своей пожертвовать, — комически вздохнул он.

— Вам — усами, а мне придется поплатиться кое-чем посерьезнее. Господину Арбузову Михаилу Константиновичу никак нельзя путешествовать по Белому морю в одном костюме! Где же у него летнее пальто и шляпа? Придется мне с жениховским нарядом расстаться. Благо он в отцовском доме, и женка не подумает, что пропил…

— У меня семьдесят два рубля, — произнес Туляков, — есть возможность…

— Берегите, берегите денежки. Помещу вас в отдельную каюту, благо я на пароходе и кассир. А с деньгами сейчас прямо зарез. Не уверен: соберут ли ребята по моему заданию вам на дорогу. О покупках и не мечтайте! Неси-ка, батя, мое жениховское добро. Раз я женат, так и щеголять нечего...