— Нет, сынок, — медленно покачал головой Терентий, — не отдаст, извернется…
— Не извернется! Не извернется! — не очень-то веря своим словам, настойчиво убеждали друг друга рыбаки. — Где же ему супротив всех извернуться?
— Ежели зараз всей артелью вместях взяться, — без устали твердил Ерофеич, — то пузан не отвертится…
Чтобы не гневить артель, Терентий молчал, хотя в душе был убежден, что Трифон сумеет уберечь свою мошну.
Дорога была дальней и уже настолько тяжелой для лошади, что рыбаки решили тронуться в путь под утро, когда подмерзал, покрываясь стеклянной корочкой льда, верхний слой снега.
Обычно последнюю ночь в промысловой избушке спится всегда тревожно. Кто холост, того тревожит мысль о гулянке, а молодожен думает о встрече с женой. Одним многосемейным не до того. Всю ночь, шевеля губами, рыбаки подсчитывали — сколько причтется на пай и как бы половчее заткнуть прорехи в хозяйстве… В последнюю ночь на путине сон долго не забирает рыбаков.
Но как заснуть рыбаку, когда приходится отправляться домой с пустыми руками? Там его давно ждут с нетерпением — взятый в забор мешок муки уже съеден, а денег, конечно, нет. Если в самое промысловое времечко и рубля не заработано, разве весело вернуться в семью? Что, кроме грубого слова, вырвется у рыбака, когда на все лады загалдят дети: «Сколько, тятька, галли наловил? Мамка исть совсем мало дает, говорит: «Ждите тятьку, ужо он вам корма навезет!»
Всю ночь скрипели нары под трифоновскими покрутчиками…
Утром у всех были вспухшие веки — у кого от бессонницы, у кого от слез, по-мужски скупых… Немало голов скосит в этот год неизбежная голодовка, немало забелеет новых крестов на кладбищенской горке.
Не дрожали в этот раз от нетерпения руки, когда складывали невод («скорей бы попасть домой»), не переминались ноги («скорей бы тронуться в путь, к семье»)… Может быть, впервые в жизни не тянуло рыбаков в свою избу! По-праздничному будет в эти первые весенние дни в домах удачливых рыбаков. А каким словом встретят трифоновцев их семьи?
Рано поутру затеяли спор, не зная, что делать с посиневшей на солнце сельдью. Бросить? Так ведь дома и одной селедочки на столе нет! Нести с собой? Много ли пронесешь, когда нога по колено уходит в жидкое месиво воды и снега? Но как ни тяжела была ноша, сельдь брали все, чтобы хоть несколько дней да покормить детвору, с голодным нетерпением ждущую свежей рыбы.
Без сожаления оставили проклятый островок и без обычного оживления зашагали рыбаки позади невода. Пройдя верст пять проливом, они вышли на новый островок и, обессиленные, повалились на камни.
4
Весь месяц, пока трифоновцы жили на островке, солнце не радовало их — жизнь им казалась мрачней зимней ночи. Сейчас, когда они возвращались, солнце, как бы смилостивившись над ними, зашло за тучу. Тотчас поблекли по-весеннему нарядные краски. Все кругом — снег, скалы, лес — потускнело. И только талая вода по-прежнему неугомонно журчала под снегом, да изредка раздавались крики птиц, стаями пролетавших на крайний север. Но вот солнышко выглянуло вновь, и в один миг все окрасилось в неповторимо чудесное, лишь одному северу свойственное многоцветье нарядных и нежных красок.
Белеющую вдали на утесе церковь трифоновцы увидели к полудню. Часа через два, с трудом вытягивая ноги из хлюпающего месива, рыбаки стали выбираться на берег.
— А не лучше ли прямо к пузану шагнуть? — прислонясь к прибрежной бане и еле дыша от усталости, предложил Алешка. — А то как разбредемся, тогда…
— К хозяину! К хозяину зараз идти! — тяжело переводя дыхание, загалдели трифоновцы. — А то, проклятый, каждого поодиночке обкрутит.
Как только рыбаки вышли из переулка к трифоновскому дому, они увидели, что хозяин медленно спускается с высокого крыльца.
— Здорово, Трифон Артемьич! — сипло гаркнул Копалев.
Трифон обернулся и, пугливо передернув плечами, остановился у крыльца.
— Вот, братцы, — торопливо заговорил он, не глядя на рыбаков, — как огорчили вы хозяина… Ведь зря только невод в воде прогноили! Разорили совсем меня!
Изумленные такой наглостью, рыбаки молча подошли к нему и, не сговариваясь, окружили. Прижатый к крыльцу, Трифон растерянно взглянул на усталые лица и зажмурился: в выцветших от старости глазах Ерофеича и по-ребячьи выпуклых глазах Алешки самодур увидел одно и то же выражение гнева и понял, что сейчас не он хозяин.
— Экая неудача сей год вышла! — уже примирительным тоном забормотал Трифон. — Сколько ночей-то я от горюшка не спал.
Рыбаки по-прежнему молчали.
«Чего у них глаза не мигают? Языки поотнялись, что ль? И в кольцо сдавили. Того и гляди, под окнами насмерть задавят… Олютела голытьба… — чередовались обрывки мыслей. — Долго ли до греха? Микола милостивый!»
— Верю я вам, братцы… верю, что горестно, — испуганно зашептал Трифон. — Ужо сколько-нибудь в печали помогу… Не откажу в своей поддержке.
В тишине слышался хрип тяжелого дыхания измученных людей. Они по-прежнему молчали. Вот это больше всего и страшило кулака. Он глянул поверх их голов, в оба конца улицы. На ней, как нарочно, не было ни одного человека.
«Как сдавят зараз, и помощи не успеешь скричать, — думал он, изнывая от страха и чувствуя, как все сильнее и сильнее напирают на него рыбаки.
— Ну, я, братцы, пока но делам пойду, — неуверенно пробормотал Трифон, — а с вами вечерком завтра столкуюсь по-доброму. Приходите… Не обижу я… Мы по-доброму…
Трифон с трудом пошевельнулся в толпе, тесно сжимавшей его со всех сторон, и положил тяжелые руки на плечи Алешки, думая, что его легче, чем кого другого, сдвинуть с места.
— Никуда, хозяин, не уйдешь, — изжелта-бледный, прошептал Алешка, — мы не пустим!
— Да что вы, братцы? Где это видано, чтобы хозяину путь загораживать, — пытался сохранить спокойствие Трифон, — чай, не арестант я!
— Убьем тебя, сами арестантами будем, — медленно проговорил Копалев. — Дождешься ты этого!
Рыбаки все сильнее и сильнее наваливались на Трифона. Кто-то наступил ему на ногу.
— Что вы, братцы, — едва дыша под тяжестью напиравших тел, зашептал он, — что вы?.. Ведь… по-хорошему… Православные, бога хоть…
— Как рассчитаешься с нами? — едва шевеля обсохшим языком, проговорил Копалев. — Как рассчитаешься? Лучше не тяни! Исстрадались мы за месяц… Терпеть больше силы нет.
«Убить, убить могут — обступили так тесно… Ой, сколько вреда от моей выдумки!» — изнывал, покрываясь холодной испариной, Трифон, пытаясь сообразить, как же спасти себя от крупных убытков.
— Я, братцы, по… десяти ведер галли… на пай задаром отпущу, — с трудом выдавил он из себя, — До ивановской сельди прокормитесь.
— Одной рыбой не проживешь, Трифон. На что хлеб купим? — медленно заговорил Ерофеич. — Будто кто даром хлеба даст?..
— И денег дам! Обязательно дам! — натужным голосом, словно кто-то уже давил его за горло, прохрипел хозяин. — По трешке дам.
Кто-то скрипнул зубами под ухом Трифона, у кого-то так блеснули глаза, что он опять зажмурился.
— А… когда… выйдут деньги, — едва переводя дух, забормотал он, — еще пятерку дам. А то могу зараз выдать…
— Врешь! — крикнул Алешка. — Не надо твоей сельди и рублишек… Отдашь на пай столько, что артель о прошлу весну заработала!
Немеющий от страха перед рассвирепевшими рыбаками Трифон вздрогнул, как от удара.
— Две тыщи? — заплетающимся языком пробормотал он.
Покрутчики молчали.
— Две тыщи?! — от изумления уже выкрикнул хозяин и вдруг крутым движением плеч сразу раздвинул тесный круг.
Рыбаки по-прежнему молчали.
— Две тыщи хотите получить? — хозяин грозно глядел на рыбаков. — А не много ли будет?
Теперь не он, а рыбаки потупились под яростным взглядом хозяина. «Две тысячи», — думали они, пугаясь величины суммы. Подавленные нищетой, они не в силах были сообразить, что разделенная на число членов артели эта сумма как раз и будет той, на какую они жили в обычное время. Беднота оробела, и уже не нашлось человека, посмевшего возразить хозяину.
