Сколько столетий расставляют люди на кандалакшских тонях ловушки. Один год на другой не походит — годы обильной добычи чередуются с годами плохого лова. Эта неизвестность всегда волнует помора. Но человеку свойственно надеяться на лучшее, и в первые дни на тонях царит по-особому шумное оживление. У каждого взволнованно бьется сердце, когда он думает: «Авось улов будет порато густым!»

По-иному жилось в эту путину трифоновцам. Проходя мимо избы трифоновцев, никто не догадался бы, что в ней ютится полтора десятка людей… Как цинготные на зимовье, молча дремлют рыбаки. В эти дни односельчане трифоновцев по два, по три раза в сутки вычерпывали из матицы невода десятки, а то и сотни пудов. А у трифоновцев по-прежнему чернели только два ряда оттяжных ям, и ни одна рыбина не блестела на льду около «иордана». В прошлом году в эту пору по обе стороны проруби уже были навалены горы сельди. Ели только то, что привезли из дома — замешанную горстью муки болтушку с десятком размокших сухарей. Хотели как-то сходить на соседнюю тоню добыть по-соседски сельдей, да не позволил стыд — «о таку пору рыбу христарадничать». Так и хлебали надоевшую до отвращения болтушку.

Любая шутка принималась за обиду. Все чаще и чаще вспыхивали нелепые ссоры, нередко кончавшиеся мордобоем. Первую драку затеял иссохший за путину Пушкарев. Ему одному приходилось кормить семью из восьми человек. Однажды он наскочил с кулаками на Андрейку Трусова, когда тот от томительного безделья затянул холостяцкую песню.

— С голоду сдохнем скоро, а ты о девках завопил, — хрипел Пушкарев, колотя парня, растерявшегося от неожиданного нападения.

Пушкареву усердно помогали кум и братан. Втроем они жестоко избили Андрейку. Потом сами же просили у него прощения.

— Лютеет народ, — жалобно скулил Ерофеич, с большой охотой прибегавший посмотреть на каждую драку. — О-ой, как лютеет… А чего-то еще дальше будет, ребятушки? — говорил он тем, кто разнимал дерущихся. — Чего-то еще будет?

Напрасно караульщики, по очереди лежа в шалаше над выдолбленной прорубью, терпеливо смотрели на дно, поджидая прихода рыбы. Не было сельди, хотя, как узнали от проходящих односельчан, она появилась уже на всех тонях.

Как-то поздно вечером к трифоновцам прикатил хозяин. Рыбаки были на берегу. Трифон покосился на чернеющее отверстие «иордана», около которого по обычаю полагалось лежать всему улову.

Не смея взглянуть на лица рыбаков, хозяин не выпускал вожжей из рук.

— Вот оказия! — пугливо проговорил он. — Авось на обратном пути попадет…

— А на тонях, поди, вовсю ловят? — притворился ничего не знающим Алешка.

— Идет рыбка… идет! — нехотя ответил хозяин и, пугаясь гнетущего молчания, поспешно добавил: — Может, ребятки, хотите перепешить на другое место? Так я не против, я даю согласие…

— Ты б раньше об этом подумал, пока всю путину не упустил, — прошептал сдавленным голосом Терентий. — Раньше бы подумал…

— Ну давайте! Давайте! — охотно заговорил Трифон Артемьевич. — А тебя, Терентьюшко, корщиком назначаю…

— Не берись, тятька! — взвизгнул Алешка. — Время упущено, тебе в ответе быть.

— Правильно. Умна у тебя голова, парнишка… Верно рассудил, — хором заговорили рыбаки. — Вовремя не допустил Терентия к неводу, так не след ему теперь приниматься.

Трифон набрался смелости и взглянул на несговорчивых рыбаков. «Отощали до чего! — подивился он исхудалым лицам со всклокоченными бородами. — Почернели, что головешки… А глазищами как зыркают! Оборони господи! Долго ль до беды!»

Солнце заходило. Нарядно розовела ширь взморья, кое-где перегороженная скалистыми островками. Расцвеченные множеством оттенков, один другого нежнее, расплывались в сине-розоватой дали их очертания. В лиловой дымке смутно виднелось побережье с тонями. Ласково веял теплом ветерок, разнося бодрый и свежий дух разогретой солнцем смолы…

Трифон слышал прерывистое дыхание людей. Он вздрогнул и натянул вожжи.

— Куда? Погоди! — Терентий, не спрося согласия, по-хозяйски стал распрягать лошадь. — Куда на ночь? Вишь, коня как запарил.

Действительно, мокрые бока лошади тяжело опадали, и клочья пены повисли на ее морде. За этот день Трифон отмахал десятки верст. Он снова покосился на прорубь и, мысленно читая «Давидову молитву», вышел из саней.

— Нонче, ребятки, поздно. А завтра давай перепешим.

Никто не ответил ему. Каждый рыбак понимал, что теперь ни в чем не надо ему прекословить — как сейчас хозяин скажет, так и нужно делать! Иначе после он начнет оправдывать себя: «Разве я не хотел беду исправить, да вы же сами помешали! Потому и вина ваша».

Хозяин понимал причину такого поведения рыбаков. Он пытался вызвать их на споры, чтобы убедить в случайности этой неудачи и доказать свое старание. Но артель не поддавалась на эти уловки. На все многословные расспросы хозяина рыбаки нехотя отвечали короткое: «Да… нет… Твоя воля…»

Забравшись в избушку, все тотчас улеглись. Но никто не засыпал. В сумраке белой ночи слышался скрип нар под ворочающимися с боку на бок рыбаками. Хозяин лег одетым и даже сапог не скинул. Алешке было видно, как он, лежа на спине, пальцами барабанил по животу. Всех тревожила одна и та же мысль: «Как и чем закончится дурацкая затея лова в проливах?» Страшно, когда люди не спят, тревожно ворочаются, вздыхают, и никто не проронит словечка. Недобрые мысли бродят у тех, кто зачем-то притворяется спящим!

Но вот кто-то уснул, и его равномерное похрапывание вскоре подействовало на остальных. Один за другим сонно задышали рыбаки. В избушке стало душно. Вскоре кто-то застонал, кто-то начал бредить. Хозяин не спал. Несколько раз он приподнимал голову, прислушиваясь к бреду спящих, и многое из затаенных дум рыбаков узнал в эту ночь хозяин.

Косой луч солнца скользнул в оконце и медленно пополз по плохо окоренным бревнам. Трифон тихо поднялся с нар и оглянулся по сторонам: все спали. Осторожно ступая по разбросанным сапогам, он подошел к Терентию. Рука хозяина только потянулась к нему, как рыбак сам поднял голову.

— Ты чего? — хриплым шепотом спросил он, блестя воспаленными глазами.

— Слазь потихоньку, Терентьюшко, — хозяин воровато оглянулся. — Выйдем-ка из избы… Не разбуди только других. Тише, Христа ради.

Стараясь не ступить на раскиданные по полу сучья, оба на цыпочках вышли из избы.

— Пойдем, Терентьюшко, посмотрим, где бы на новом месте запешить…

— Погоди! Вначале пойдем мою находку смотреть. Вот обрадуешься!..

Терентий, захватив шест, повел хозяина в сторону. Пошли по берегу, спустились на лед. В одном месте Терентий поддел багром пласт снега, налипший на еловые ветви. Под ним оказалась прорубь. Зло усмехаясь, Терентий сунул в прорубь шест. Конец багра, чуть погрузившись в воду, уперся в дно.

— Понял? — словно чему-то радуясь, подмигнул хозяину Терентий.

Трифон, бросив острый взгляд на два ряда прорубей, где был расставлен невод, молча кивнул головой.

— Тогда пойдем вон туда. Вот удивишься…

Дошли до новой проруби.

— Ну-ка, хозяин, — повелительным тоном сказал Терентий, — сунь-ка сам багор…

Тот покорно опустил шест в воду и, покачав головой, несколько раз постучал им о дно.

— Полукругом идет луда, — не спуская с хозяина глаз, медленно сказал Терентий. — С этой стороны может разве галли к неводу подойти?

— Ас другой стороны?

— Да будто остров подпустит в наше место, — теперь уже не злорадно, а угрюмо проговорил Терентий и, судорожно дергая головой, показал пальцем на соседний остров. — Я же тебе сразу говорил! Теперь понял, куда ты нас посадил?

Трифон хотел что-то сказать, но губы у него задрожали, и он поневоле отвернулся от сухопайщика. Терентий жадными глазами следил за ним.

— А вот спереди свободное место, — неуверенно пробормотал хозяин.

— Там тоже луда, — ответил Терентий. — Я везде обшарил!

Взоры хозяина и покрутчика скрестились. Оба поспешно отвернулись. Оба чувствовали, что сейчас не стоит ссориться.

— Плохо, Терентьюшко. Ведь прошлый год на меня без малого…