Работа Двинского, если ее определять по числу исписанных листов, действительно была плодотворной. Попытался Яшка вечером позвать постояльца на гулянку, но тот лишь рассеянно махнул рукой. Совсем поздно парень опять заглянул в клеть, но гость даже не обратил на него внимания. На счастье, керосина хватило до утра, и, когда Двинской кончил конспектировать, в запасе осталось лишь два листа чистой бумаги. С чувством, что он сделал очень важное дело, Двинской, не раздеваясь, лег на кровать и мгновенно задремал. Дремота тотчас перешла в глубокий сон.

Поздним утром Туляков сам пришел проведать гостя. Тот спал. Григорий Михайлович по-учительски просмотрел выписки и конспект. Кое-что оказалось пропущенным. Туляков прогулялся до своей баньки, взял запас бумаги и снова вернулся к Двинскому. Сверяя рукописную копию книги с тетрадью Двинского, он сделал несколько дополнительных выписок. Александр Александрович продолжал безмятежно спать и был очень смущен, когда, разомкнув веки, увидел Тулякова.

— Давно здесь?

— Давно. Спешил, что ли? — недовольно ответил Туляков. — Еще десятком страниц твой конспект дополнил. Молока у хозяев похлебай, а обедать у меня будешь. Зная мое убогое хозяйство, Савелий Михеич замороженной рыбы прислал, накормлю ухой.

Когда Двинской пришел к Туликову, тот помешивал ложкой закипавшую уху. В комнате вкусно пахло лавровым листом и рыбой.

— Думал теби супом из сушеного мяса накормить, а старик свежей рыбой побаловал… Всю округу в руках держит, но не для себя, а на пользу земляков! Никак его кулаком не назовешь…

— Парни на него ярится.

— Знаю. А все же у молодежи в великий пост — вечоры! Доказал ему, и он, наперекор вековой традиции, ответил: «Пусть поют… на утро лучше работать будут!» Умный старик и честный.

Обеденным столом служила широкая доска подоконника. После еды стали пить крепкий чай.

— Зарядился? — наблюдая за Двинским, спросил Туляков. — А я так и не привязался ни к водке, ни к чаю, ни к кофе. Вот Савелию Михеичу без чашки кофе трудненько бывает…

— Любишь его… Часто о нем вспоминаешь…

— Когда он молча пожимает тебе руку в знак согласия, разве не радостно, что старик отказывается от дедовской дури… И нет у него упрямства, глупого и бессмысленного, ради одного принципа «раз я хочу, так и сделаю», как это делают некоторые!

Двинской побагровел. Последние слова были явным намеком.

— Мы за эти дни поняли друг друга, — ласково кладя руку на плечо Двинского, сказал Туляков. — Пора бы рассказать мне про свою попытку разбить кулацкую кабалу одним неводом…

Трудно было говорить о провале того, что казалось правильным и легко осуществимым. Но об этом нужно было рассказать, и Двинской, запинаясь и краснея от смущения, подробно поведал и о радужных замыслах, и о своих переживаниях, когда он очутился с неводом перед запертой дверью.

Сидя напротив, Туляков не спускал с него настороженного взгляда.

Когда Двинской замолк и стал машинально посасывать потухшую трубку, Туляков, после некоторого раздумья, спросил:

— А как думаешь, результат твоей неудачи практически скажется на ком-нибудь?

— Никто не разорился, никто и не разбогател, — пожал плечами Двинской.

— Только ли?

— Как привез невод, так и увезу…

— Про людей спрашиваю! — раздраженно выкрикнул Туляков.

Хмурясь, Двинской еще раз пожал плечами.

— А не получилось ли, что ты помог Трифону доказать закабаленным свою силу, заставив их самих отказаться от невода? — Ладонь Тулякова тяжело легла на плечо собеседника. — И беднота еще раз убедилась в могуществе кулака… Получился один вред. Или есть в чем-нибудь польза? — вновь с явным нетерпением спросил он. — Как думаешь?

Опустив голову, Двинской промолчал.

Этот день и весь следующий прошли в разборе ленинского сочинеиргя. Нередко между Двинским и Туляковым возникали споры, яростные и настойчивые…

Следующий день был субботний. К вечеру задымили бани. Париться карелы любили, и бани в Карелии строили на славу.

Не меньше часа длилось взаимное мучение — в облаке горячего пара Двинской и Яшка неистово хлестали друг друга распаренными вениками. Наконец, измученные и вместе с тем очень довольные, они добрались до избы и жадно принялись за кисло-сладкий брусничный сок.

Взяв с гостя слово, что он придет на вечору, Яшка торопливо исчез. Полежав немного, Двинской направился к Туликову, но по пути решил зайти на гулянку молодежи. Место вечоры легко было узнать по гулу голосов. Двинской подошел к большой бане, где толпилась группа парней. Он вынул коробку папирос, купленную им на всякий случай, для угощения.

— Курите, — предложил он, протягивая коробку.

— Выходи, ребята, табакур пришел! — радостно крикнул один из парней, повернув лицо к бане.

Из бани выскочило несколько парней, увидев Двинского, дружно потянулись за папиросами. Судя по тому, как они курили, Двинской понял, что к 1 абаку ребята еще не привыкли и дым пускали ради форса.

— А разве на самой вечоре не курят? — удивился Двинской.

— Не. Поди знай, девки наговорят, так дома томить начнут. У нас старики куда как старозаветны. Иной за всю жизнь еще куска сахару в рот не клал. Коли меду нет, так пареную репку посасывает…

— Вот этот парень своему дедке тайком сахар в чашку бросил. Тот хлебнул… Ну и была Евсею выволочка! Парень сколько дней на лавку не присаживался.

Все расхохотались.

— Пошли на вечору! — побагровев от смущения, предложил Евсей. — Мы тебе кадрель спляшем. В гармошку старики не дают ради поста играть, так мы под песни девок пляшем.

Вечора считалась праздничной, поэтому баня, кроме двух березовых лучин, воткнутых в расщелину очага, освещалась тусклым фонарем, подвешенным к потолку в дальнем углу. Две лавки и нижняя ступенька полка были заняты сидящими. Чтобы усадить почетного гостя, один из парней освободил место и уселся на колени к девушке.

входя за Двинским, выкрикнул Евсей.

тотчас пискнул в ответ девичий голосок. И хотя это одностишие пелось каждый раз, все же раздался общий смех.

— Олена Тимофеевна, пожалуйте, — пригласил Евсей девушку, выкрикнувшую одностишие.

Соблюдая приличие, та ничего не ответила. Тогда Евсей подошел к ней и, взяв ее за руку, сильно рванул к себе. Девушка послушно встала рядом. Еще минута, и напротив встала другая пара.

— Первую! — скомандовал Евсей, шевеля чуть согнутыми коленями.

зачастили сидящие девушки. На лица танцующих легло напряженно суровое ыражение, и они дружно, в такт частушке, задвигались, почти не сходя с места.

— Вторую! — нетерпеливо выкрикнул Евсей, и хор, словно в испуге, заголосил:

— Третью! — заорал Евсей таким голосом, словно надвигалась беда.

Окончив фигуру, сделали передышку. Парни уселись на колени запыхавшихся девушек и обтерли блестевшие от пота лица.

Отдохнув, опять выстроились пара против пары. Четвертая фигура прошла под пение протяжной песни: