Двинской внимательно перечитал листок и задумался, пытаясь себе представить облик этого человека.
Гость шевельнулся и приподнял голову, моргая подслеповатыми глазами.
— Вы не спите, коллега?
— Какая интересная у вас запись о человеке сильной воли. О костромиче, отказавшемся присягать… Чудесный человек!
— Нет сомнения, что это волевой субъект, но буду откровенен — это тип пренеприятных людей… Они способны наградить любого из нас каким-нибудь эпитетом, вроде «мелкобуржуазный хлюпик»… Вы представляете себе — хлюпик, да еще мелкобуржуазный, и, мол, «завелся в нашей революционной среде»… И вот такая малопочтенная аттестация, как смола, сразу прилипает к вам, и политическая репутация почтенного, я смело могу сказать: очень почтенного, деятеля будет навек испорчена.
«Должно быть, кто-нибудь тебя так назвал, — подумал Двинской, насмешливо глядя на гостя. — Ты и есть мелкобуржуазный хлюпик!»
Во время еды «историк политической ссылки» рассказывал о корыстолюбии жандармских чинов, об их частых и бесцельных разъездах.
Когда он кончил рассказывать, Двинской снова спросил его:
— А все же — есть у вас хоть что-нибудь о трудовом люде?
С наигранно театральной аффектацией «историк» развел руками:
— Конечно, конечно! Я помню, вы еще вечером интересовались. Ну, вот, например: «Разврат и алкоголизм несравненно шире распространены на севере, чем элементарная грамотность, а половые болезни неизбежны для каждого помора из-за совершенно бесшабашного разгульного пьянства. Дикие оргии длятся в течение многих дней и ночей… Поморы пропиваются до полного разорения и в этом отношении напоминают дикарей, вроде папуасов и ботокудов…» Ну, что вы скажете, коллега?
— Дикие оргии длятся в течение дней и ночей, — растерянно повторил Двинской, с презрением глядя на щупленького интеллигентика. — И вы это видели у поморской бедноты?
— Я превосходно изучил поморов всех уездов Беломорья, — торопливо возразил гость. — Пожалуйста, вот еще: «Внутреннее убранство изб отличается мрачным видом. В углах копошатся целые полчища паразитов, но обитателю не приходит в голову бороться с ними. Страшно войти в такую хибару: зловоние охватит вас и сдавит тисками горло…»
— Да врешь ты, как сукин сын! — Двинской выхватил из рук удивленного гостя рукопись. — Поклеп! Это поклеп на тружеников! И, вырвав несколько страниц из тетради, он бросил их в полупотухший очаг. Бумага вспыхнула и стала корежиться на огне.
— Коллега! Моя рукопись!
«Историк» дернул рукопись к себе. Два листка выпали из нее, но ни Двинской, ни гость не заметили этого.
— Вы клеветник! — продолжал Двинской. — Это наглейшая ложь говорить так о трудовом населении… И это пишет политический ссыльный?!
Бледнея от злости, гость судорожно запихивал рукопись в карман.
— Такого мерзкого субъекта, как вы, я не упомяну в своем труде!
— А нужно мне это! — У Двинского даже похолодели руки. — Катитесь вы к черту… мелкобуржуазный хлюпик!
— Милостивый государь! — взвизгнул тот и затопал ногами — это выражение приводило его в неистовство. — Предупреждаю, если мы где-нибудь встретимся, не рискуйте протягивать мне руку. Я не подам свою!
— Слушай... катись к черту, — медленно проговорил Двинской и двинулся к гостю.
«Историка» словно ветром сдунуло за порог.
— Разбо-о-ой! — завопил он, отбегая от избушки. — Карау-ул!
Это было так неожиданно, что Двинской расхохотался. Притворив дверь, он заметил на полу два листка, очевидно, выпавшие из рукописи «историка». Это были какие-то стихи.
Двинской лег на койку и прочел вслух:
— «Образец народной «поэзии»… Слово «поэзии» взято в кавычки. Значит, господин историк не усматривает здесь поэзию? Посмотрим, что же это такое?
Жили людушки тогды да не лукавые,
Трудом смирно жили, да рассудливо,
Без царей шла жизнь, да правосудлива.
«Подлинная народная поэзия. — Двинской сел на лавку, — А идиот этого не понял».
Тыи годы скороталися, да боле не слыхаются,
Тыи годушки прошли, лишь вспоминаются.
Укатилась жизнюшка, что текла по-мирному,
Позабыли мы, как и жить по-ладному.
Набежало времечко, да лихолетнее!
Собрались попь мужики, да пообиженыи,
Промежу собой шопотьем советутца —
Как спасти себя, как сохранитися
От судей тых царских, кривосудящих?
Двинской прочел стихи еще раз и тихо произнес:
— Это, конечно, народная поэзия. — Закрыв глаза, он уже на память медленно прочитал стихи в третий раз. — Это поэзия ветхозаветной смиренности.
Все еще овеянный напевными строками народной грусти по «иравосудливой» жизни, он взял другой листок и прочел на нем: «Лирика народа». На этот раз кавычек не было.
Время радости настало,
Я в восторге себя зрю.
Мое сердце встрепетало,
Из очей потоки лью!
«И это он называет «лирикой народа»! — От возмущения у Двинского перехватило горло. Он не стал читать дальше и взглянул лишь на последние строки:
Разве чижичек унылый
На нем сядет погрустить?
«Счастье, что я при нем не добрался до этих листков. Я бы этому идиоту, пожалуй, морду набил».
За стеной послышался хруст снега, и раздался визгливый голос недавнего гостя:
— Я принужден требовать вывести меня на дорогу… Я не могу ее найти!
— Требовать нельзя. Можно только просить. Я вас выведу, по при условии, что вы будете молчать всю дорогу.
После длительного молчания с улицы раздалось бормотание:
— Это требование меня унижает, но я вынужден согласиться и принять столь оскорбительный ультиматум.
И действительно «историк» терпеливо молчал весь путь. Однако, когда Двинской подвел его к тропинке, он не выдержал:
— Поверьте, что воспоминания о нашей встрече будут мне очень неприятны. Я так много слышал о вас…
— Это неважно. Существеннее, что вашу рукопись даже ваши хозяева не напечатают — ведь вы так и не выслужились перед ними? А висеть в петле вам, видимо, придется… Народ таких прохвостов не прощает!
Посещение незваного гостя оставило у Двинского неприятное раздражение, и, чтобы избавиться от него, он до темноты бродил на лыжах по взморью. Это и утомило, и успокоило его. Вечером он долго читал хорошую книгу, она называлась «Жизнь знаменитых людей». В ней было немало рассказано о тех сильных волей людях, которые ставили себе ясную цель в жизни и после упорной борьбы со всеми трудностями добивались успеха. Двинской не раз ловил себя на том, что сравнивает себя с героями повествования. В эту ночь он не видел во сне Веруньки, не просыпался и впервые за десять суток выспался на славу.
Бодрым и жизнерадостным, нахлобучив долгоушку и накинув на плечи куртку из моржовой шкуры, рано утром шагнул он за порог избушки. Зеленовато-голубое небо и неправдоподобный розовый снег светились такими нарядными красками, каких Двинской никогда раньше не видел. Солнце только что оторвалось от горизонта, и тысячи разноцветных искр мерцали и блестели на снегу.
Восторженно глядя на бесконечную ширь взморья, Двинской присел на обрубок дерева. С особой болью вспомнилось, что совсем недалеко живут люди, подавленные нуждой, зажатые в тиски нищеты, которым должно помочь.
Двинской решил преодолеть все трудности, во что бы то ни стало раздобыть невод и, наперекор Александру Ивановичу, “все же организовать промысловую артель. В успехе задуманного предприятия у него не было никаких сомнений…
