Федин лег и вскоре погрузился в небытие спокойного и глубокого сна.

Его разбудил возглас.

— Господи! Царица небесная! Угодники соловецкие! Значит, ты целу ночь на кровать еще не валился? Не рехнулся ли, горемышный?

Федин приподнял голову и увидел, что Софья стоит у стола и в неподдельном испуге глядит на воспаленные глаза мужа, на землистые тени, покрывшие его постаревшее за ночь лицо.

— Не браните его, Софья Тимофеевна, — тихо произнес Федин. — Он за сегодняшнюю ночь на голову выше стал.

Софья ошалело взглянула на гостя и, что-то бормоча, торопливо вышла из комнаты. Пользуясь ее уходом, Федин быстро оделся.

— Ну, товарищ, — положил оп ладонь на плечо Двинского, — не кажется ли вам, что еще вчера вечером вы скакали на воображаемом коне, а сейчас очнулись и видите, что у вас нет ни коня, ни волшебного меча, от прикосновения которого гибнет гидра капитализма, и что вы не сказочный рыцарь, освободитель угнетенных.

Двинской молчал. Федин быстро раскрыл рукопись и, водя пальцем по странице, медленно прочитал: «…копнуть по глубже, то увидите, что имеете перед собой чистейших идеологов мелкой буржуазии, мечтающей об улучшении, поддержке и восстановлении своего народного (на их языке) хозяйства посредством разных повинных прогрессов…» Разве это не про вас сказано, господин кооператор?

Федин хотел еще что-то сказать, но его охватил приступ затяжного кашля, и, закрыв рот вынутой из кармана тряпицей, он долго корчился в муках удушья.

Вскоре вошла Софья, неся самовар, из которого упруго била струя пара. Испуганно косясь на задыхающегося в кашле гостя, она взяла все еще горевшую лампу и лежавшую рядом рукопись, чтобы накрыть на стол.

— Не тронь! — крикнул Двинской, словно от этого прикосновения рукописи грозила какая-то беда.

— Да ты совсем ошалел! — возмутилась Софья. — Ребенка испугаешь! — Действительно, через минуту послышался плач Веруньки, и мать бросилась к кроватке.

Успокоив девочку, Софья вышла из комнаты. Вернулась она с кринкой молока.

— Парное оно, пейте, — проговорила Софья, ласково глядя на гостя. — Парное, говорят, облегчает кашель.

Федин пил еще теплое молоко, когда раздался стук в дверь. В комнату ввалился «Юла» — урядник.

— Господин Федин? — спросил он.

Ну, Федин.

— Долго ли, беспокоюсь, изволите у нас пребывать?

— А тебе какое дело? — возмущенно спросил Двинской.

— Потому они личность весьма приметная и мне надлежит рапорт писать… А вы сами понимаете, Александр Александрыч, ежели писать, так я и вашу личность затронуть обязан.

— Господин Федин натер ногу и, пока она не заживет, не может следовать дальше…

— А сегодня вот-вот лавочник сына за товаром посылает. Вот бы им и ехать? Я уже сам обеспокоился за вашим гостем, а то Александр Иваныч опять в гневной претензии на меня будут.

— У господина Федина нет средств платить за лошадь…

— А зачем платить, я все наладил. Наш Савватий кой-какой товар заводскому лавочнику отправляет, а его Зосимка, сами знаете, сколь ненадежен! Так господин Федин присмотрит и груз сдаст, а расписку с Зосимкой отошлет.

— Скажи лавочнику, что через час господин Федин готов будет. Гостю еще позавтракать надо.

Козырнув, урядник исчез за дверью.

Наливая кирпично-красный чай, Двинской проговорил.

— Зачем вы хотите разбить мою веру в артель?

— Чтобы Двинской из либерального штопальщика дыр капитализма сделался революционером!

Александр Александрович ничего не ответил, только так взглянул на Федина, что тот подумал: «А ведь он из упрямых! Такого не скоро переубедишь!»

— Вчера я получил от Туликова записку, — продолжал Федин. — Пишет, что кончается сонное затишье, начинается подъем! Думал сразу на родину махнуть, а Туляков повернул меня на сорокский завод… Ваш срок тоже скоро кончается?

— Осенью, — Двинской настороженно посмотрел на гостя и добавил: — сразу же домой махну…

— А почему бы вам не остаться на Севере?

— Самому себе срок удлинять? — вопросом ответил Двинской.

— Что ж, если дело потребует…

— Дела и на родине много, — упрямо сжав губы, чуть слышно процедил Двинской, — разве там люди не нужны?

Отворилась дверь, и торопливо вошла Софья с залатанными валенками Федина и безрукавкой на заячьем меху.

— Мне надо снять белье Александра Александровича, — застенчиво глядя на женщину, сказал Федин. — Вы бы вышли…

— Ну, ну, зачем же снимать, оно теплое. А вот носки скидывайте.

Лицо Двинского залилось краской стыда. «Стаскивать с ног больного человека теплые носки», — ужаснулся он, не в силах трясущимися губами проговорить хоть слово.

— Конечно, конечно, — заторопился Федин и, словно ему жгло ноги, торопливо стащил сапоги, снял носки и сунул босую ногу в валенок.

— Да тут что-то есть? — пробормотал он, вытаскивая из валенка длинный, выше колена шерстяной чулок.

— В таких чулках ноги в дороге уж нипочем не промерзнут, — пояснила женщина, — заячий жилет тоже куда как крепко согревает. Покойный батя в пути никогда не снимал его.

— Да я вас разорю совсем… И белье, и чулки, и жилет!

— Не разорите, — тепло улыбнулась она, — у моего-то полушубок ладный есть, он и без зайчины проживет. А вам грудь никак застудить нельзя.

У крыльца остановились дровни с высокой поклажей, старательно обмотанной старым парусом.

— Сидеть будет удобно. В спину не надует. К тому же опора хорошая, — по-хозяйски осмотрела поклажу Софья. — А вот шубного, жадюга, пожалел. И уж я не я буду, а застыжу чертягу.

Как только лавочник вошел в комнату, Софья проговорила:

— Ой, Савватий Николаич, ну сколь же ты неловок! Такого приметного человека в путь натакаешь, а шубного в ноги не кладешь! Ну, скажи, будто не срамишь себя?

Лавочник побагровел.

— Да боюсь я, Софья Тимофеевна, что еще потеряет на обратном пути мой дурак-то. Сама знаешь, век с ним маюсь…

— Уж коли лошадь сынку доверяешь, так будто он шубное прогуляет? Не ложь греха на душу, чай, ведь за твою поклажу такому человеку маяться.

Сердито бормоча что-то, лавочник вышел из комнаты. Двинской с гостем уже кончали закусывать, когда вновь появился лавочник. Позади него шел с овчинным мешком на плече парень. «Гуляка, это и на роже написано», — подумал. Федин, разглядывая ямщика. Начались несложные сборы. Присутствие лавочника и его сына сковывало язык обоим, но ведь и пожатием руки можно сказать очень многое…

Когда постепенно уменьшавшиеся дровни затянуло зимними сумерками, Двинские вернулись домой.

— Спасибо тебе, Сонюшка, за доброту, — порывисто обнял жену Двинской. — Спасибо, родная.

По простоте душевной Софья не поняла, за что так горячо и обрадованно благодарил ее муж.

Перемахнув через реку, дровни вскоре остановились у двухэтажного дома, стоявшего по дороге к Выгострову. На звон колокольца вышел лавочник.

— Получайте тятенькин товар, — вместо приветствия, проговорил Зосима. — Политик его сдаст, а я утречком за росписью понаведаюсь. Недосуг шибко сейчас.

Не успел лавочник и слова ответить, как парень бегом направился в сторону, где тускло поблескивал свет в избушке Саломаньи.

— Видать, господь за грехи послал Савватию Николаичу такого наследничка, — покачал головой торговец. — Пожалуйте, господин, в горницу.

С помощью жены и Федина он перетащил три аккуратно перевязанных тюка в кладовку, затем хозяйка повела гостя по скрипучей лестнице наверх, а лавочник, кляня разгульного парня, сам стал распрягать лошадь.

В теплой, по-городски обставленной комнате лавочник просмотрел переданный Фединым список посылаемых товаров. Хозяйка налила гостю крепкого чая, принесла из кладовой мятных пряников и неизменную в Поморье закуску — нарезанную толстыми ломтями свежепросольную семгу.

— Во, хрещеные, на кушаки пятиалтынный накинул, а на сапоги, скажи што не весь четвертак, — сокрушенно бормотал хозяин, — а мне за труды, скажи хорошо, если гривенничек оставил! Во жадера, за копейку задавиться готов, а все куда? Непутевому Зосимке, что Саломаньям всю отцовску наживу спустит!