В Шуерецком Двинскому делать было нечего. Подписи здесь были уже собраны. Поэтому он уселся в сани и уже вечером приехал в Кемь.

Остановился Двинской у Вячеславова, бывшего ссыльного, после окончания срока поступившего в акциз. Во время своих разъездов Вячеславов не раз бывал у Двинского. Не виделись они почти полгода, и потому разговоры затянулись до поздней ночи.

Гостя уложили в передней комнате на диване, жестком и очень неудобном. Двери на ночь заперли на громадный крюк.

— Зачем такая крепость? — удивился Двинской.

— От любопытных. Есть у нас в Кеми один опричник, что велит иной раз своему холую плечом дверь вышибать.

Двинской с удивлением взглянул на хозяина, но не успел расспросить об опричнике, — Вячеславов, позевывая, ушел в спальню.

Ночью раздался громкий стук в дверь. Двинской встал, спросонья нащупал крюк и открыл дверь. Его ослепил яркий свет электрического фонаря. Оттолкнув Двинского, в комнату вошли люди. Александр Александрович рассмотрел лицо исправника фон-Бреверна.

— Фамилия?

— Двинской.

— Вам полагается сидеть в Посаде, а застаю вас в Кеми?!

Глаза исправника сладко сощурились, губы сложились в дудочку и причмокнули.

— Сладко? — съязвил Двинской.

— Сладко. Итак, господин Вячеславов, на этот раз я не зря нанес вам визит. Одевайтесь, — грубо скомандовал исправник Двинскому. — Каталажка по вас соскучилась.

— Марья Васильевна, — крикнул Двинской жене Вячеславова, — не входите, пожалуйста… А, собственно говоря, почему я должен одеваться?

— Могу и в кальсонах вас по Кеми провести. Жаль, что ночь и все спят.

— Не удастся вам, господин исправник, водить меня по улицам. Ведь в губернии не вы хозяин, а губернатор!

Двинской подал ему бумагу.

Исправник медленно прочел губернаторское разрешение и осветил электрическим фонариком бумагу в тех местах, где был штамп, подпись и печать, чтобы убедиться — нет ли здесь подчистки. Возвращая Двинскому лист, он уже по-иному сложил губы и издал другой звук.

— Это означает — горько? — с той же иронией спросил Двинской.

— Да, это не сладость. Сами виноваты… Следовало бы заявиться и предъявить разрешение. Я бы сейчас спокойно спал. Ну-с, господин Вячеславов, вам неизменно везет! Честь имею, господа. — Фон-Бреверн звякнул шпорами, лихо повернулся на каблуках и вышел из комнаты.

Двинской понял, что это и был опричник. Фон-Бреверн уже целый год преследовал Марью Васильевну и всюду при встрече напевал ей:

Так как Марья Васильевна не обращала на него внимания, исправник стал устраивать ночные набеги…

Собрания хозяев, посвященные созыву съезда, и сбор подписей Двинской начал с Поньгомы.

Слова: «Я от Александра Ивановича но делам съезда», — производили сказочное действие. Тотчас в доме, где останавливался Двинской, начиналась отчаянная суетня. Гостя оставляли «поскучать», пока хозяин торопливо облачался в сюртук или в поддевку, а хозяйка начинала поспешно накрывать на стол.

— Раз уж Александр Иванович с Ремягиным и Антоновым порешили, так мне ли прекословить, — говорил обычно хозяин. Видя фамилии этих именитых людей, хозяева послушно ставили вкривь и вкось свои подписи на листке, адресованном министру.

В Ковде собрание хозяев и сбор подписей прошли так же легко, как и в соседних Чупе и Керети. Магическую роль здесь сыграла четко выведенная мелкой вязью подпись Ремягина.

— Ежели сам батюшка подпись дал, так где уж мне, убогому, насупротив идти? — заявил главный из ковдских хозяев. Он встал, перекрестился двумя пальцами, кланяясь позолоченному, в яркой эмали кресту, и подписал петицию. За ним послушно поставили подписи трое других односельчан.

Утром с выездом произошла заминка. Лошадь была отправлена за сеном, и от нечего делать Двинской пошел побродить по улице. Не прошел он и пяти изб, как из школы выбежала женщина и тихо окликнула:

— Товарищ Двинской!

— Вы политическая? — удивился он.

— Нет. Я местная учительница. Я о вас слышала. Зайдите ко мне.

Двинской вошел в учительскую квартиру — маленькую комнатушку при школе. Стены были выбелены мелом. У одной стены стояла койка, покрытая серым одеялом. Около другой — столик и табурет. Простыней прикрыто не то пальто, не то платье. Под посудником чернел небольшой сундучок. На столе лежала пачка книг, перевязанная бечевкой.

«П. Милюков. Очерки и о истории русской культуры», — прочел Двинской. Тут же лежала почтовая обертка из Петербургской книжной лавки Базлова, адресованная в Ковду.

— Зачем вам очерки? — удивился Двинской. — В сельской школе этого не проходят!

— Врагов надо изучать, чтобы лучше бить, — наставительно проговорила она, почему-то озабоченно глядя на гостя.

Двинской не любил вглядываться в лица. У него была плохая зрительная память. Но ответ девушки насторожил его, и он внимательно посмотрел в бледное лицо учительницы; большие выразительные глаза и гладко зачесанные волосы с пробором посередине врезались ему в память. «Некрасивая, но душевная», — подумал он.

На столе стояла тарелка с остатками овсяной каши и следами конопляного масла.

— Наверное, невкусно? — откровенно заметил он.

— Зато дешево, — так же откровенно ответила она.

— А на очерки, поди, трешку истратили?

— А хотя бы и больше? Они нужны для развития, — запальчиво сказала она и затем другим тоном спросила: — Вы куда едете?

— Еду в Княжую, потом в Кандалакшу…

— А после Кандалакши — никуда?

Обдумывая что-нибудь или принимая какое-либо решение, Двинской обычно прищуривался. И сейчас, щурясь, он решал: стоит ли ему заезжать к Тулякову? Судя по сдержанному тону письма, тот против промысловой кооперации. Пока спорить было преждевременно и бесцельно. Вначале надо осуществить свой план, а уже затем принимать бой! И, рассеянно смотря в настороженное лицо девушки, Двинской ответил:

— Больше никуда.

Глаза учительницы, горевшие каким-то внутренним светом, погасли. Она опустила голову и разочарованно прошептала:

— Жаль.

— А куда бы вы хотели, чтоб я поехал? — спросил вдруг Двинской.

— Из Кандалакши — в Корелу.

— К Тулякову? — сразу сообразил Двинской.

Она утвердительно кивнула.

— Я сейчас об этом думал и решил, что теперь не поеду. Вначале осуществлю задуманное, а уж затем встречусь с ним… А вы его знаете?

— Видела один вечер, когда жандарм вез его из Архангельска…

— Долгонько вы в Ковде… Словно наш брат, политический, ссылку отбываете. А куда летом ездите?

— Никуда.

— Деньги бережете? — пошутил Двинской, разглядывая ее когда-то черное; полинялое от стирки платье.

— А я бы на вашем месте поехала в Корелу, — по-детски задушевно, робко касаясь рукой его плеча, сказала учительница.

— А вам что мешает навестить Туликова летом?..

— Туда только зимой попасть можно, летом не проберешься. А зимой ребят надо учить… Зря не хотите ехать. Ведь ему, бедняге, так скучно без товарищей.

Слова учительницы тронули Двинского. В раздумье он прошелся по комнате.

— Мы друг друга пока еще не поймем, — признался он наконец. — А я не хочу ехать к нему приготовишкой… Хочу поехать победителем!

Так как она явно не хотела дать на прощание руку, он взял ее за локоть.

— Не сердитесь, женщинам этого не понять.

Двинской вышел на улицу. Над крыльцом соседней избы синела дощечка с белой надписью «Почта». Двинской решил зайти. Он написал коротенько Александру Ивановичу, как идут дела, и подал письмо чиновнику.

Пока почтовик выписывал квитанцию на заказное письмо, Двинской заметил на его столе конверт с непогашенной штемпелем маркой. Почерк показался очень знакомым. Александр Александрович вынул из кармана конверт с письмом Туликова. Адрес был написан той же рукой.

— Это чье письмо? — спросил он.