— Васька Бобров, — одновременно послышалось несколько голосов, а кто-то еще добавил: — Он-то и подбил нас из дома уйти…

— Организатор, значит. — Никандрыч спустил очки со лба на переносье и внимательно оглядел парня. Потом лукаво покосился на дочку и, заметив, что она смутилась от его взгляда, чуть-чуть усмехнулся в усы. — Мне, ребята, сейчас недосуг. Пусть Надежда сообща с вами речь подготовит, запишет коротенько, о чем Василий говорить будет, а то еще все слова из памяти выскочат, когда перед народом рот раскроет.

В феврале, после трех часов дня, в Беломорье становится темно, и это было на руку устроителям митинга. После гудка рабочие собрались на берегу Выга, там, где летом начинались плавучие мостки, соединявшие завод с Сорокою.

В начале сходки кто-то молодым и звучным голосом рассказал о несправедливом увольнении двенадцати рабочих. Затем Никандрыч подтолкнул Ваську, и тот взгромоздился на прибрежный камень. Позади него встала Надежда, чтобы подсказать, если тот собьется. Она успела ему ласково шепнуть: «Не робей, Васенька, ведь правду говоришь».

Возможно, потому, что в темноте было не отличить знакомых лиц от незнакомых, Ваську не охватило смущение, и он начал свою речь без всякой заминки. Под конец он взволнованным голосом передал от имени всех уволенных просьбу по-товарищески поддержать их и восстановить справедливость.

После него выступил старый рабочий.

— Если допустить несправедливое увольнение сегодня, — сказал он, — завтра прогонят других. Рабочие должны всегда поддерживать друг друга, иначе хозяева по очереди передавят их, как волки овец. Во имя пролетарской солидарности, — закончил он свою речь, — дружно потребуем отмены увольнения двенадцати рабочих, невиновных в поджоге…

— Отменить штрафы!

— Отменить плату за общежитие!

— Повысить расценки! — наперебой зазвенели взволнованные голоса.

Владельцы домишек требовали отмены арендных денег. Не продавая заводской земли, заводоуправление охотно разрешало рабочим строить домики, а затем из месяца в месяц, из года в год высасывало из «домовладельцев» арендные. Некоторые рабочие за десятки лет выплатили уже не одну сотню рублей, а арендным так и не предвиделось конца.

Холостяков и семейных, живших в казенных бараках, угнетала квартирная плата. Но больше всего рабочих раздражала система штрафов. Владелец завода Беляев, почти из ничего сколотивший миллионное состояние, платил всем служащим минимальный оклад. Содержание заводской конторы он ловко переложил на плечи рабочих. Штрафы, удерживаемые из заработка рабочих, не возвращались в заводскую кассу, а разверстывались между служащими. Чем больше была сумма штрафов, тем больше жалованья получали служащие.

Сейчас было самое время потребовать повышения заработка, так как в феврале завод оказывался отрезанным от всех крупных городов — море замерзало, и заводчикам, в случае увольнения бастующих рабочих, было неоткуда пригнать им на смену других.

Путаясь в долгополой шубенке, на сходку пришел управляющий. Топая ногами, он визгливо кричал, что запрещает сборище. Но в потемках никто его не боялся. Получив не один тумак в бок, старик поскорей убрался домой. Посланные им конторщики лишь издали покричали на рабочих и, осыпаемые градом снежков и камней, последовали примеру хозяина.

Войдя на следующий день в кабинет и ощупав на ходу белую кафельную печь — хорошо ли натоплена, — управляющий увидел на своем столе лист бумаги. На нем крупными буквами было написано: «Требования рабочих».

Требования били по карману заводчиков, так как рабочие настаивали на десятипроцентной прибавке и отмене арендных; служащих конторы они били отменой штрафов, а самого управляющего — отменой денег, взимаемых за «ремонт» общежитий.

Единственно приемлемым управляющий считал лишь один пункт требований — прием на работу двенадцати уволенных. До лета было далеко, а к этому времени их можно было рассовать по разным местам и затем уволить поодиночке.

Управляющий вызвал к себе биржевого мастера.

— Вот, Федот Макарыч, какие мы беды из-за твоей шалости на себя накликали, — проговорил управляющий, протягивая ему лист с требованиями. — Принимай-ка парней обратно. Придется тебе сторожа завести да не в ведомости, а на деле, — и, подмигнув, добавил: — Досадно, конечно, но хуже будет, если и штрафных лишишься!

Читая требование об отмене штрафных, биржевой смахнул мгновенно выступившую на лысине испарину.

— Ничего им не уступать! Сами знаете, штрафными ведь только и живем! Хозяева не пойдут на прибавку служащим, тут всем разор будет…

— Прими парней! — прикрикнул управляющий. — Все хоть в чем-то уступка будет!

— Никак этого нельзя. Слово наше должно быть твердое, — с ожесточением возразил биржевой мастер. — Нельзя нам парней обратно принять!

Управляющий угрюмо взглянул на мастера. «Меня промышленники уговорить не смогли, так тебя, видать, крепко ублаготворили!» — подумал он.

— Позволю напомнить, — продолжал мастер, — Агафелов в прошлый приезд говорил: твердую руку иметь надо!

Нельзя послабление делать… Никола угодник, чего затребовали, а ведь раньше не бывало такого!

— Не бывало, — управляющий понурил голову. — В том-то и штука, что не бывало. С чего бы это?

— Газетки почитывают! Как гудок, смотришь, уселись, жуют свое полдничное, а какой-то грамотей им вслух читает. А разве прежде газетками интересовались? Полагаю, что Никандрыч народ мутит…

— Никандрыча ты оставь. Этого тронуть, так, пожалуй, и сам слетишь. Я и то стараюсь с ним ладить.

— Это как вам угодно-с, — мастер встал со стула и, вильнув задом, добавил: — А ребят к себе принять не могу! Авторитет терять мне нельзя-с.

Долго смотрел управляющий на лежащий перед ним листок с требованиями рабочих. Сорок лет проработал он на беляевском заводе, и не было случая, чтобы рабочие предъявляли ему свои требования. Не в пример горной, лесная промышленность была царством отсталых и забитых нуждою людей. По привычке шепча то, что он писал, управляющий начал строчить приказ, в котором говорилось, что уволенные приняты не будут, а выполнение других пунктов требования зависит от владельца завода. Управляющий предупреждал, что в случае какой-либо попытки саботажа все без исключения рабочие будут оштрафованы в размере однодневного заработка. Политика твердой руки, о которой напомнил биржевой мастер, восторжествовала!

Хотя листок с приказом управляющего был прибит лишь на дверях конторы, о нем уже утром знали повсюду. В этот день работа игла, как обычно, но на следующее утро, получив сводный табель выработки за истекший день, управляющий в испуге воскликнул:

— Господи помилуй, как же это так?

Все цифры оказались примерно на четверть ниже, чем цифры предыдущего дня.

Управляющий принял срочные меры — у каждой рамы для контроля был поставлен надежный человек. За весь день не случилось ни одной аварии, но вместо двухсот бревен за рабочий день было распилено немногим более сотни. Половинная выработка!

На следующий день управляющий и часу не пробыл в кабинете. Опираясь на суковатую палку, он побывал в каждом уголке завода. Все люди были на местах, и всюду шла работа, но выработка упала еще ниже.

Раз в три дня Агафелову подавалась телеграмма с показателями выработки продукции. На этот раз показатели были наполовину ниже, чем в прошлый раз. На телеграфный запрос о причинах падения выработки управляющий сообщил о предъявленных рабочими требованиях. В тот же вечер от Агафелова пришел срочный ответ — главноуправляющий требовал поднять выработку до прежнего уровня и объявить рабочим, что их требования будут рассмотрены им лично.

На следующее утро управляющий, тяжело опираясь на палку, вновь отправился бродить по заводу. В главном корпусе, где с грохотом тряслись рамы, управляющий знаком подозвал к себе пилостава. Так как шум не позволял вести разговора, управляющий дернул за рукав старика и направился к выходу.

— Ты ведь дома полднуешь? — спросил он Никандрыча.