Рейнсдорп, разумеется, никакой не немец – датчанин, но народ в такие детали не вдается.

– Не сметь так про императрицу! – из толпы арестованных офицеров пытается выскочить, судя по цветному нашейному платку, молодой поручик или подпоручик. И тут же получает от казака плашмя саблей по голове. Падает на брусчатку, пытается встать, но бесполезно.

– Тащи губернатора к остальным… – я машу рукой в сторону толпы пленных.

– Царь-батюшка, енерала-то мы не смогли взять. – Подуров подходит ближе, вздыхает. – Порубили его казачки.

– Какого генерала?..

– Обер-коменданта крепости, енерала Валленштерна.

– Ну и пес с ним! – захохотал полковник Лысов. – Сейчас и этих порешим.

Я сосчитал офицеров. Двадцать один человек, включая губернатора.

– Иван! Опроси офицериков, имена, звания…

Почиталин уходит к пленным, а я заглядываю в картину Непейводы. Мужик – явно талант. Так точно успел набросать контуры всего нашего «натюрморта». Люди целуют мою руку, Иван читает указ, священник крестом благословляет (тут художник слегка приврал).

Я примерно представляю, что будет дальше с офицерами. Даже внутренне готовлюсь. Но вот стоит ли это видеть художнику? Он ведь потом такое нарисует – век не отмоешься. Вот изобразил гениальный Репин, как Иван Грозный убивает своего сына – и уже никого не волнует, было ли это в действительности. Все уверены, что Иван Васильевич точно порешил родную кровь. А ведь исследователи потом выяснили, что царевич умер от отравления мышьяком.

– Десять прапорщиков… – начал докладывать Иван. – Семь подпоручиков и поручиков, два капитана и один полковник. Ведут себя предерзко, царь-батюшка!

– Ничего, это мы сейчас поправим… – Я в окружении полковников спустился с крыльца. Стал разглядывать офицеров – те меня. С вызовом так. Хмурые, озлобленные, с окаменелыми лицами, они стояли в небрежных позах, с руками, засунутыми в карманы, как бы стараясь этим подчеркнуть полное презрение к пленившему их бородачу.

– Ти, вор, отвьетишь за все! – Рейнсдорп опять начал себя распалять. – Я…

Бац! Хлопуша ударил губернатора по губам, пленные рванулись вперед и тут же были стиснуты казаками. Щелкнули курки пистолетов…

– А ну осади! – я рявкнул так, что все подались назад. – Послушайте меня внимательно и сериозно, господа хорошие. У вас два пути. Один – в могилу. Казачки вас растерзать хотят, хоспода. И за дело. Крови невинной вы налили много. Особо, когда по прошлому году станичников картечью покоряли.

Казаки одобрительно ворчат.

– Второй путь – дать мне присягу и признать своим царем. Служить верой и правдой, замаливать ваши грехи службой. Кто хочет жить, выходи направо.

Я протянул руку, показывая, куда надо встать. Никто направо не встал. Один офицер даже плюнул презрительно на землю.

– Ну что ж… Хлопуша, вешай губернатора. Вон там, прямо на флагштоке.

Жестокий век – жестокие нравы. Попади я сразу Рейнсдорпу – он бы меня сначала на дыбу в Тайную канцелярию отправил. А затем с удовольствием, по приказу властей, четвертовал.

– Это мы с радостью! – У Хлопуши оказалась с собой веревка, обвязанная вокруг тулупа. Он ее быстро закинул на флагшток здания, сделал петлю. Казаки схватили губернатора и поволокли к крыльцу. Перевязали руки назад, сунули его голову в петлю. Многие офицеры смотрели на это с ужасом. Да, господа, вот такое оно крестьянское восстание.

– Иван Андреевич! – я обратился к Рейнсдорпу. – Одумайся, повинись!

– Нихт!

Казаки поняли все без указаний, натянули веревку в четыре руки, и губернатор, дергая ногами, взмыл вверх. Народ на площади дружно охнул.

Я же обернулся обратно к офицерам. Живой Рейнсдорп еще дергал ногами, бил каблуками сапог о стену, а я уже ткнул пальцем в пожилого полковника с бакенбардами.

– Этого теперь.

Еще двое казаков бросились к мужчине, связали ему руки.

– Бога ради! – почти расплакался полковник. – У меня семья, детки!

– Так и подумай о них! Присягни.

В глазах офицера страх боролся с долгом. Последний победил. Я внутренне перекрестился. Убиваю людей. Но с этого начинается любая власть. Елизавета замучила Анну Леопольдовну с сыном Иоанном. Екатерина приказала убить Петра III.

Александр I молча одобрит убийство отца, Павла I. Власть строится на крови. Словно дом на фундаменте. Тот властитель, который боится крови, прольет ее в итоге в разы больше. Или сам сгинет.

Меня уже поколачивало, но я держался. Полковник повис, хрипя, на втором флагштоке.

– Кто там следующий? Давай теперь капитанов. Вот этого… – я ткнул наугад в черноволосого худощавого мужчину с рыбьими глазами в черных буклях на голове.

– Я, пожалуй, выберу жизнь, – тихо проговорил он.

– Николай Арнольдович! – изумились сослуживцы. – Как можно?

– Господа! – губы у офицера дрожали. – Я последний в роду. Детей нет. Поймите!

– Ваша фамилия? – я киваю соседнему казачку на кинжал за поясом, тот подает мне широкий бебут.

– Граф Ефимовский, – с гордостью отвечает капитан, – Николай Арнольдович.

– И что такой аристократ делает в нашей глуши? – хмыкаю я.

Офицеры молчат, потупившись. Ефимовский разглядывает небо.

– Небось, сосланы за дуэль? Я угадал? По глазам вижу, что угадал. Ну что, мусью, вот вам кинжал, – протягиваю бебут, – режьте свою косицу. Больше вы не граф и не дворянин.

Пленные смотрят на меня в еще большем ужасе. Похоже, это их пугает даже больше, чем повешение.

– Я… так не могу. – Ефимовский в шоке. – Присяга, ладно. Но графское достоинство… Кто же я тогда?

– Хлопуша!

Верзила хватает графа за шкирку, тащит на крыльцо. Народ улюлюкает.

– Я согласен!!

Дрожащими руками капитан отрезает офицерскую косичку, бросает ее с содроганием под ноги.

– Это все?

– Нет. Садись за стол… – я перешел на «ты» с графом. – Пиши отказное письмо.

– Какое письмо?

– Ты, граф Николай Арнольдович Ефимовский, в доброй памяти и трезвом рассудке, отказываешься от графского и дворянского достоинства, добровольно присягаешь истинному императору Российскому, Петру Третьему. Готов служить ему верой и правдой. Писано собственной рукой. Число, год, подпись…

Теперь офицеры и вовсе смотрят на меня как на дьявола. С рогами и копытами. Из ноздрей идет серный дым. Полковники и казаки ухмыляются.

– А то знаю я вас, умников! Посмеетесь над обчеством, дадите ложную присягу, а потом деру. Упадете в ноги Катьке, она, глядишь, за-ради родовитых папеньки с маменькой простит. А нынче врешь, не обманешь. Пиши два письма. Одно у меня останется, другое в Питер с оказией пошлю. Женушке, лично в руки… – я оглядываюсь на окружающих, те смеются, хлопают себя по ляжкам. – Пусть знает, что графья да бароны пошли на убыль.

– Это ты, Петр Федорович, здорово придумал. – Мясников в удивлении качает головой. – Обратной дороги им не будет.

– Катька тебя, царь-батюшка, с амператоров разжаловала, – смеется Лысов, – а ты ее графьев да книзей разжалуешь. Сочтетесь.

– Хлопуша, – я, игнорируя полковника, поворачиваюсь к каторжанину, – вздерни второго капитана. Чтоб быстрее думали. Некогда мне с ними валандаться.

Вот эта византийская жестокость и сломала офицеров. Они попятились назад, закрестились. Потом по одному, с рыданиями и зубовным скрежетом, начали мне присягать, отрезать косички и писать отказные письма. Лишь трое передумали и были повешены.

После такого присягу оставшихся горожан я, разумеется, перенес на следующий день и распустил народ.

– Как же обмельчало офицерство, – вздохнул Подуров, когда мы входили в губернаторский дом. – Вот во времена Петра… Какие люди были!

Я покивал. Действительно, в царствование Петра Великого гнет на крестьянство был не меньше. По подсчетам некоторых историков, население России уменьшилось на четверть. Но не было такого жуткого культурного разрыва между дворянами и крестьянами. При Екатерине же аристократы стали, по сути, иноземцами – французский язык, образование как в Европах приглашенными «мусью»… Обязательную службу в армии им отменили, телесные наказания тоже, поместья с крепостными – на, получи. Вот и сгнила элита. Удастся ли вычистить эту плесень из страны?