Я подавляю его. Запечатываю. Заколачиваю двери и окна.
– Повезло, что он не сломал на хрен свои ноги, – бормочет Элис, мягко растягивая слова. Она хмыкает, глядя через край на то, как улыбающийся ныряльщик хватается за выступающие из воды камни и вьющуюся лозу, чтобы взобраться наверх по скалистому склону. Ее прямые угольно-черные волосы прилипли ко лбу. Влажный августовский воздух прижимается к ее коже, как теплая липкая ладонь. Мои кудрявые волосы и так уже собраны в пучок, как можно дальше от затылка и шеи, так что я отдаю Элис запасную резинку, которую всегда ношу на запястье. Она молча берет ее и собирает волосы в хвост.
– Я почитала про этот карьер по пути сюда. Каждые несколько лет кто-то получает травму, падает на камни, тонет. Мы точно не будем прыгать, и к тому же становится поздно. Нам пора.
– Почему? Мошки заели? – Я прихлопываю крошечное насекомое, жужжащее у ее руки.
Она пристально смотрит на меня.
– Ваша попытка сменить тему оскорбительна для меня. Вы уволены. – Элис хочет изучать социологию, а потом, может быть, заняться правом. Она допрашивает меня с тех пор, как нам исполнилось десять.
Я закатываю глаза.
– Как лучшая подруга ты уволила меня пятьдесят раз с тех пор, как мы были детьми, и все равно продолжаешь нанимать снова. Отвратительная работа. Быть кадровиком – сущий кошмар.
– А ты все возвращаешься. Это улика, пусть и косвенная, в пользу того, что ты любишь свою работу.
Я пожимаю плечами.
– Хорошо платят.
– Ты же знаешь, почему мне это не нравится.
Я знаю. Не то чтобы я планировала нарушать закон в наш первый вечер в кампусе, но после ужина возможность предоставилась сама – в лице Шарлотты Симпсон, девочки, которую мы знали еще по Бентонвильской старшей школе. Она просунула голову в дверь нашей комнаты, когда мы еще не успели даже распаковать вещи, и потребовала, чтобы мы присоединились к ней. После двух лет на программе раннего обучения Шарлотта официально была зачислена в Каролинский университет и, похоже, в какой-то момент на этом пути полюбила вечеринки.
Днем национальный парк Эно-Ривер открыт для походов, кемпинга и катания на каяках, но, если пробраться туда после закрытия, как сделали ребята вокруг нас, это, вероятно (вернее определенно), считается незаконным проникновением. Обычно я таким не занимаюсь, но Шарлотта объяснила, что ночь перед первым днем занятий особенная. У некоторых студентов младших и старших курсов есть традиция устраивать вечеринку на карьере. А еще какие у них есть традиции? Первокурсники прыгают с края обрыва в озеро с минеральной водой. Парк находится на границе между округами Оранж и Дарем, к северу от шоссе I-86, примерно в двадцати пяти минутах от кампуса Каролинского университета. Шарлотта отвезла нас туда на своем старом серебристом джипе, и всю дорогу я чувствовала, как Элис, сидящая на заднем сиденье рядом со мной, поеживается от незаконности всего происходящего.
Безудержный смех ныряльщика долетает до обрыва раньше, чем из-за края показывается его голова. Не помню, когда в последний раз я сама так смеялась.
– Тебе это не нравится, потому что это, – я перехожу на театральный шепот, – против правил?
Темные глаза Элис пылают за стеклами очков.
– Если нас поймают ночью за пределами кампуса, то автоматически исключат из программы.
– Притормози, Гермиона. Шарлотта говорила, что некоторые студенты делают это каждый год.
По лесу пробегает еще один ныряльщик. Раздается более глубокий всплеск. Радостные крики. Элис дергает подбородком в сторону остальных студентов.
– Это вот они. А скажи мне, почему ты хочешь здесь быть?
«Потому что сейчас я не могу просто сидеть в нашей комнате. Потому что с тех пор как мамы не стало, внутри живет другая я, которая хочет ломать вещи и кричать».
Я приподнимаю плечо.
– Потому что щепотка бунтарства – лучший способ начать наше приключение.
Она явно не в восторге.
– Кто-то сказал «бунтарство»?
Под ногами Шарлотты шуршат листья и еловые иголки. Резкий звук выделяется на фоне гудения сверчков и глухого биения басов, доносящегося из колонок на вечеринке. Шарлотта останавливается рядом со мной и отбрасывает с плеча стянутые в хвост волосы.
– Прыгаете? Это традиция. – Она ухмыляется. – И это прикольно.
– Нет, – почти сразу же срывается с губ Элис. Наверное, на лице отразились мои мысли, потому что Шарлотта снова ухмыляется, а Элис говорит: – Бри…
– Шарлотта, ты на медицинском учишься или где? – спрашиваю я. – Как ты можешь быть настолько умной и при этом настолько плохо влиять на других?
– Это колледж, – пожав плечами, говорит Шарлотта. – «Умный, но плохо влияет на других» – это примерно про половину студентов.
– Шэр? – окликает ее мужской голос, доносящийся из-за ободранного остролиста. Шарлотта тут же расплывается в широкой улыбке, а затем оборачивается и смотрит на высокого рыжего парня, идущего к нам. В одной руке у него красный одноразовый стаканчик, а в другой – фонарик.
– Привет, крошка, – мурлычет Шарлотта, приветствуя его хихиканьем и поцелуем.
– Шэр? – одними губами произношу я, а Элис морщится.
Когда они отделяются друг от друга, Шарлотта жестом подзывает нас.
– Крошка, это новые девочки с программы раннего обучения. Бри и Элис. – Она обвивает руку парня, словно коала. – Это вот мой парень. Эван Купер.
Эван рассматривает нас достаточно долго, чтобы мне стало интересно, что же он о нас думает.
Элис – американка тайваньского происхождения, низкого роста, жилистая, с внимательными глазами и ухмылкой, которая почти не исчезает с ее лица. В ее манере одеваться так, чтобы производить хорошее впечатление, «просто на всякий случай», и сегодня она выбрала темные джинсы и блузку в крупный горошек с широким воротником а-ля Питер Пэн. Под пристальным взглядом Эвана она поправляет на носу круглые очки и смущенно машет ему рукой.
Во мне сто семьдесят два сантиметра роста – достаточно высоко, чтобы я могла сойти за студентку, – и я темнокожая. От мамы мне достались скулы и округлые формы, а от папы – пухлые губы. На мне старые джинсы и футболка. Стесняться не в моем духе.
Глаза Эвана расширяются, когда он смотрит на меня.
– Это ты девочка, у которой умерла мама? Бри Мэтьюс?
Внутри пробивается боль, но затем моя стена встает на место. Смерть создает альтернативную вселенную, но за три месяца у меня появились инструменты, чтобы в ней жить.
Шарлотта пихает Эвана локтем в ребра и пронзает его взглядом.
– Что? – Он поднимает руки. – Ты же так и ска…
– Извини, – она перебивает его, виновато глядя на меня.
Моя стена имеет два эффекта: она скрывает то, что мне нужно скрыть, и помогает показать то, что я хочу показать. Особенно полезно, когда все вокруг сожалеют-о-моей-потере. Сейчас я мысленно укрепляю стену. Она крепче дерева, железа и стали. Она должна быть крепче, ведь я знаю, что будет дальше: Шарлотта и Эван обрушат на меня предсказуемый поток слов, как и все, кто говорит с девочкой-у-которой-умерла-мама.
Это все равно что собирать бинго «Как утешить скорбящего человека», только когда все квадраты закрыты, все проигрывают.
Шарлотта оживляется. Ну поехали…
– Как ты держишься? Могу ли я что-то для тебя сделать?
Два пункта с одной попытки.
Настоящие ответы на два вопроса? Настоящие-настоящие ответы? «Не очень» и «Нет». Вместо этого я говорю:
– Все в порядке.
Никто не хочет слышать настоящие ответы. Вот чего на самом деле хотят те, кто сожалеет-о-моей-потере: чувствовать себя хорошо, задавая мне эти вопросы. Отвратительная игра.
– Представить не могу, – бормочет Шарлотта, закрывая еще одну клеточку в моем бинго. Они могут это представить, они просто не хотят.
Некоторым истинам может научить только трагедия. Первое, чему я научилась: когда люди признают твою боль, они хотят, чтобы в ответ ты признавала их. Они хотят видеть это в реальном времени или сочтут, что ты не отвечаешь им должным образом. Голодные синие глаза Шарлотты высматривают слезы или дрожащие губы, но моя стена крепка, так что она не увидит ни того, ни другого. Жадный взгляд Эвана выискивает во мне боль и страдание, но, когда я непокорно вскидываю подбородок, он отводит глаза.
