Литмир - Электронная Библиотека

Сергей Оксанин

День Добрых Дел: история и ее предыстории

Памела и Синтия

Как и условились, в назначенный час старушки пришли в церковь. Они просили пастора помянуть Мориса по-скромному, пусть и в церкви, но по-домашнему, без хора. Да и приглашать особо уже было некого. Валета схоронили много лет назад. Дети Синтии жили далеко, а их память о дяде ограничивалась, по сути, одним давним днем. Старушки помнили гораздо больше, но, присев рука в руку на скамью, пастор начал читать на латыни, они закрыли глаза, и, не сговариваясь, вернулись к тому же самому дню.

Глава первая

Вот такой подарок на сорокалетие. Точнее, два подарка – один и еще один. Синтия вытерла запястьем набежавшую слезу. Бутерброд наслаивался машинально – сначала развалился на куски хлеб, потом масло размазалось как-то само собой, и на тарелку, с широкого лезвия ножа, соскочил ломоть ветчины. Синтия взяла тарелку и отвернулась от кухонного стола. На овальном столе посреди столовой уже дымились две чашки кофе. Когда я успела его сварить? Сейчас он войдет, мне придется посмотреть в его глаза, нет, он их спрячет, а чего уже прятать?

Вчера, за ужином, состоялся серьезный семейный разговор. Они дождались, пока Сандра уйдет к себе и – начали. Нет, папа не кричал, он уже давно стал на многое смотреть более спокойно, чем раньше, но его короткие реплики буквально выворачивали Давида наизнанку, так, что Синтии было больно смотреть на мужа, я не буду тебе ничего говорить про честь семьи, ты и так все понимаешь, но как ты мог такое проглядеть, ты, такой опытный и ответственный человек, гордость нашего городка. Давид что-то мямлил, про загруженность, про излишнюю доверчивость, но и папа, и дочь чувствовали, что здесь что-то не так, не мог так просто Давид, бессменный мэр последних лет, проглядеть ошибки в расчетах сметы дорожных работ, нет, дорогой зятек, не ошибки, а во-ров-ство, твоего же протеже, еще скажут, что и ты в доле, вы же знаете, что этого не может быть, я-то знаю, но поверит ли тебе прокурор, когда все это выплывет наружу, при этом отец почему-то посмотрел не на Давида, а на Синтию. Та съежилась под взглядом заросших бровями светлых, холодных глаз, машинально подумалось, папа, прости, я давно не приводила твои брови в порядок, а Давид дрожащей рукой стал наполнять бокал, вино выплеснулось на скатерть, вот также опрокинешь чернильницу в прокуратуре, папа уже много лет не посещал присутственные места и просто не знал, что чернильниц там давно нет, как тебе тогда поверят?, ладно, я сам завтра им позвоню, думаю, что мы сможем уладить вопрос, но твой говнюк-помощник должен вернуть деньги, как?  – не знаю. Да, – отец взял свою салфетку, вытер стол и сам наполнил свой бокал, пригубил, покачал головой, все-таки такое столовое, гренаш, кариньян и шираз, много вкуснее, – и на следующий год – никаких выборов. Ты – прекрасный инженер, по крайней мере, был таким, надеюсь и остался, найдешь себе работу в городе. Не найдешь здесь – поедешь к авиастроителям. Или к атомщикам. Домой будешь приезжать на выходные. А Синтия побудет со мной, правда, доченька?

Синтии ничего не оставалось, как кивнуть головой. Хотя Морис пока ничего не рассказывал в деталях, но по его телефонным разговорам, по этой срочной поездке в столицу на переговоры с самим Кусто, они уже давно поняли, что Морис куда-то собирается. Поэтому на брата рассчитывать в присмотре за отцом было нельзя.

После смерти жены, папа разрешил упокоить ее в их семейном склепе, Морис уволился из армии, вернулся домой и открыл здесь школу аквалангистов. Он стал очень замкнутым, полюбил пешие прогулки и каждый свободный день наведывался на кладбище. Его гнедой, подарок отца, медленно старел в конюшне, Морис изредка выводил его в поле, но – не седлал.  Валет, друг его детства, заслуживший такое высокопарное прозвище за свою верность Морису, пытавшийся после войны даже заигрывать с Синтией, однажды далеко не скромно, та надолго запомнила запах дешевого табака и жар руки, шарившей по платью скромной старшеклассницы, так и не устроивший толком свою жизнь, осевший на окраине городка в маленьком туристическом ранчо, где катал отдыхающих на доживавших свой век лошадях, Валет, изредка навещавший друга, уже несколько раз предлагал брату отдать ему гнедого, но Морис все медлил, или не мог решиться, а, может, просто боялся очередной потери близкого ему существа. Два дня назад он спешно уехал в столицу, должен был вернуться на сорокалетие сестры, то есть на-завтра, и Синтии стало немного легче от мысли, что Мориса сейчас нет за столом, и ей не надо краснеть за Давида еще и перед братом.

Но это завтра еще должно было наступить, и теперь уже оно не могло наступить просто так. Будущую именинницу ждал еще один – главный – подарок. Папа ушел к себе, Давид вышел на веранду выкурить свою сигару, а Синтия принялась за посуду. После смерти мамы отец рассчитал всю прислугу, взвалив заботы об огромном доме на плечи дочери. Правда, на мытье окон и уход за садом папа, скрипя зубами, не могу теперь я видеть чужих людей, согласился приглашать посторонних, но на то время, когда мойщики окон или садовник хозяйничали в доме и в оранжереях, он запирался в своем кабинете, и сыну, взявшему на себя стрижку газона, оставалось только подбирать окурки сигар, разбросанные на поляне под окном отцовского убежища, окно которого – единственное – Синтии приходилось мыть самой. Тогда вода в тазу быстро бурела от осадков табачного дыма, плотно покрывавших полупрозрачные стекла, за которыми угадывалась, отец не любил шторы, фигура, размахивающая руками в такт неслышимых в саду симфоний. Но руки Синтии, что было удивительно, не портились от воды, она не надевала перчаток, но все равно кожа оставалось гладкой. Поэтому и сейчас она быстро вымыла посуду, как в столовую вошел муж.

– Дорогая, послушай, – Давид присел на край стола, – я – не все тебе рассказал.

Синтия ощутила поток холодного воздуха, скользнувшего по полу столовой из-под оставшейся полуоткрытой двери на веранду. Чувствуя, что сейчас произойдет что-то ужасное, она отвернулась от мужа к кухонному столу и начала переставлять коробочки со специями – ну, давай, говори.

– Вы с отцом чувствуете, я же это вижу, что смета – это не вся правда. И это – не моя невнимательность. Это – моя вина.

А сейчас разговор пойдет совсем не о деньгах, – догадалась Синтия.

– Я ему позволил сделать – это, – Давид явно не хотел произносить слово «воровство». – Потому, что…

Синтия вдруг поняла, что сейчас услышит. Последние годы муж, на праздники, ее именины или просто по случаю, ездил за цветами для нее в город. Он говорил, что здешняя цветочница недостаточно мастеровита в оформлении букетов. Синтии удивлялась, хотя, по правде, ей было приятно такое, немного расточительное, внимание. Теперь все стало сразу понятным. Он просто не хотел покупать цветы – мне – у нее. Хозяйка местного цветочного салона действительно была, при всей своей привлекательности, мужчины – заглядывались,  не очень приятной особой. Каждый раз она встречала Синтию каким-то неуловимым насмешливым взглядом. Поэтому визиты к маме всегда были немного испытанием. А замужем хозяйка цветочного салона была как раз за помощником мужа, составившего ту самую скандальную смету. Поэтому, когда Синтия повернулась к мужу, он уже все прочитал на ее лице и – замолчал. Ничего дорогой, я тебе – помогу:

– Ты трахал его жену? И этот говнюк знал о вашей связи?

Синтия вдруг почувствовала невероятное облегчение. Она – узнала правду. В последние годы их совместной жизни сомнения возникали, но Синтия их привычно гнала. Привычно – потому, что молодость Давида и первые годы их совместной жизни особых иллюзий не вызывали. Давид учился в Высшей инженерной школе в столице, и приезжал в городок крайне редко. Здесь у него оставалась только бабушка Александра. Его родители, как и многие евреи из округи, были интернированы во время войны. Но бабушке, дочери чешского инженера и поклонника Яна Гуса, занесенного в эти края промышленной революцией, урожденной чешке, вышедшей здесь замуж за ювелира-еврея, удалось доказать свой «фольксдойче» и спасти внука. Давид вырос благодарным, и каждый год, в начале апреля, приезжал на ее день рождения. Они так и познакомились, почти случайно. Синтия тогда писала курсовую работу об истоках Реформации, и ей оказалось чрезвычайно полезным пообщаться с настоящей чешкой, никогда не бывавшей на родине, но сохранившей дневники своего отца. Согласившись с непреклонным требованием мужа-ювелира назвать внука в честь победителя Голиафа, бабушка Александра, растившая, как многие бабушки той эпохи, внуков, исподволь кормила малыша кнедликами и рассказами об истинном боге. Такое противоречивое воспитание не могло не дать свои плоды. Давид, он учился в старшем классе, вырос очень независимым и вызывающим молодым человеком. К этому добавилось и смешение крови, черные кудри, охватывающие слегка навыкате глаза, привлекали внимание многих школьниц, которые стеснительно, тот мальчик рос гораздо быстрее девочек, его усики пробивались уже тогда, когда Синтия еще примеривала первый бюстгальтер, обходили его стороной, а на вечеринках шептались, как булочник застал Давида со своей женой, правда то была или нет, но юноша с гордостью принес один раз в школьный двор здоровенный фиолетовый синяк под левым глазом. Поэтому сразу после школы бабушка Александра достала из сундука свои сбережения, потеребила почтой родственников мужа, восстановивших в столице после войны семейное ювелирное дело, и отправила внука на учебу. Его редкие приезды в городок стали событием, Давид всегда одевался, как всем казалось, по последней столичной моде, и обрастали слухами о его бурной студенческой жизни, поэтому, когда, в очередной раз, принеся старушке молоко, дневники уже давно были прочитаны, но связь с этой немногословной женщиной терять не хотелось, Синтия увидела в проеме открывшейся на стук двери живую местечковую легенду, ее сердце сразу сказало ей – да. Но и Давид был – повержен. Вечером того же дня он зашел к ним, вежливо постучался в кабинет отца и попросил разрешения пригласить его дочь в воскресение на бабушкин день рождения, она испечет такой замечательный весенний пирог, не будете ли вы против, бабушка очень ценит внимание вашей дочери. Он сделал предложение сразу, в вечер после дня рождения, но, поскольку все началось с разговора с отцом, то и закончилось невероятно долгим и глубоким, но всего лишь – поцелуем. Свадьбу сыграли ровно через год, на следующий день рождения бабушки Александры. Но за этот год Синтия успела не только потерять девственность, но и – забеременеть. Давид подрабатывал в столичной типографии, где коммунисты, получавшие помощь из Москвы, не стеснялись оплачивать ночной труд вдвое, чтобы новости об очередной победе коммунизма первыми попадали на газетные прилавки, поэтому раз в месяц он мог позволить себе приехать в город, куда Синтия уже спешила из их городка на электричке. Признаки беременности обнаружились уже после того, когда она рассказала отцу и матери о предстоящей свадьбе, поэтому объяснения дались легко. Несмотря на родовой герб, украшавший ворота их дома, отец не был ханжой и не кичился своими корнями, иначе как бы он отпустил бы дочь тем апрельским вечером с полукровкой? Больше ворчала мама, и это ворчание только усилилось после рождения Алекса – Александра, названного так по молчаливому согласию молодыми родителями в честь покровительницы их брака. Закончив учебу, Давид вернулся, но не совсем домой, ему предложили работу на строительстве атомной станции, отец поэтому сегодня об этом и вспомнил. Муж приезжал в городок только на выходные, и как-то раз, в середине недели, Синтия услышала ночную перебранку родителей, милый мой, ты что, слепой, ты не видишь, что он – бабник, дорогая, как можно стать бабником на атомной станции, там же излучение, дай бог, чтобы у него на дочку-то силенок хватило, а я тебе говорю, я же вижу, что ты видишь, да и вообще, пусть там отвлекается от этих атомов, вот если он позволит себе гадить здесь, у нас, вот тогда я его, что – его? – как что? – пристрелю. Синтия с Давидом никогда особенно не предохранялись, поэтому и Алекс, и потом – Сандра, такая же Александра, появились немного случайно. Но после того, подслушанного разговора, Синтия съездила в город, не у себя же в городке это покупать, и в очередные выходные Давиду пришлось напяливать на себя резинку. Тогда Синтию больше беспокоила возможность какой-нибудь неприличной инфекции, но резинка была подана на блюдечке планирования семьи. Понял ли ее сомнения Давид или нет, но с той поры ночная жизнь молодой семьи стала гораздо более насыщенной, так, что даже в летнюю жару приходилось закрывать окна. Вот этот-то пыл мужа и угас в последние годы. Синтия по привычке объясняла это загруженностью и нервами, теперь на посту мэра. Тем более, что делиться уже было не с кем. Мама – умерла, переехавший к ним Морис продолжал жить в своем прошлом, а отец, даже если о чем-то и догадывался, никогда не поднимал эту тему. А то пришлось бы действительно пристрелить зятя. Поэтому сейчас, глядя на поникшую голову мужа, вот тебе и твоя лысина, и ранняя седина, и бес в ребро, она облегченно произнесла:

1
{"b":"887913","o":1}