Люссак тихо свистнул сквозь зубы. Он начал понимать. Как удачно сумел Виньяк передать на холсте свое почитание герцогини! Разве не были всей Европе известны красота и высокое предназначение Габриэль? Разве это не была женщина, о которой говорили при всех европейских дворах? Она уже родила Генриху троих детей. Оба их сына были изображены на картине: шестилетний Сезар, который тянется за фруктами на блюде, и родившийся весной Александр, прильнувший к груди кормилицы. Маленькая жемчужная коронка, украшавшая голову Габриэль, была незакончена, но все и так знали, что на пути бракосочетания короля стоит согласие Рима.

Не ускользнули от внимания Люссака и другие детали, которые ввел в картину Виньяк. Гвоздика, которую Габриэль держит в руке как символ целомудрия и скорого замужества. Переполненное фруктами блюдо рядом с фавориткой – превосходный символ плодовитости. Одинокая вишенка, упавшая на белую льняную скатерть с блюда, говорит о преходящей разлуке возлюбленных. Грусть, которую навевает вишенка, немного рассеивается цветущей ветвью, пророчащей счастье, а не мрачное будущее, как еловая лапа на картине-предшественнице. И

разве не возносится наивысшая похвала порядочности и чистоте прекрасной женщины присутствием единорога на заднем плане картины? По легенде, этого самого пугливого из зверей удалось поймать только благодаря помощи Пресвятой Девы, она показала грудь единорогу, и охотник сумел схватить отвлекшегося зверя.

Все это было исполнено с таким замечательным мастерством, что Люссак целую минуту не мог найти слов.

Виньяк встал рядом с ним. Он чувствовал удовлетворение от того впечатления, какое картина произвела на его друга, и не сомневался, что она окажет нужное действие и на герцогиню де Бофор.

– И что ты надумал? – заговорил наконец Люссак.

– Мы напишем Перро, что хотим приехать в Париж. , Люссак кивнул.

– В Париже ты хочешь предложить эту картину герцогине?

Окна задребезжали от порыва ветра. Легкий сквозняк заставил плясать огонек в масляной лампе. Виньяк взялся за табуретку и сел, прислонившись спиной к влажно поблескивавшей каменной стене. Люссака бил озноб. И виной тому был не только холод, вдруг пронзивший его до костей. Притязания друга внезапно показались ему чересчур самонадеянными. Разве не знает он, как ревниво оберегают свое привилегированное положение придворные художники? Как он вообще рассчитывает получить аудиенцию у герцогини, чтобы передать ей картину? Уже только одна попытка приблизиться к ней может стать смертельно опасной. При этом он ни в коем случае не может рассчитывать на помощь других художников. Напротив, они сделают все, что в их силах, чтобы удалить ненужного конкурента и любым способом от него отделаться. План Виньяка абсурден. Мало того, он опасен. Как ему вообще пришло в голову написать эту картину?

– Девушка поедет с нами. Она должна и дальше служить мне моделью.

Люссак решительно тряхнул головой.

– Перро ни за что не согласится, чтобы она жила в его Доме.

– Ну, тогда мы поселим ее на постоялом дворе. Люссак нерешительно сунул руки в карманы и подошел к окну. Услышал, как друг поднялся за его спиной. Потом ощутил его руку на своем плече.

– Люссак, прошу тебя. Ты не можешь себе представить, как много для меня значит добиться протекции герцогини де Бофор. У тебя есть сомнения? Выскажи их. Я сумею их рассеять. Ты думаешь, я не знаю, как противостоять придворным завистникам? Ты полагаешь, что долгими ночами, стоя здесь, я не думал, как привести в действие мой план? Никто не узнает, чья рука произвела на свет это свидетельство почтения к герцогине. Втайне очарую я ее картинами, которые заставят сильнее биться сердце короля и откроют ему глаза на то внушающее любовь создание, которое он вскоре сделает своей супругой и королевой Франции. За то, что я представлю миру ее несравненное предопределение в картине, она возвысит меня. Наконец-то я вырвусь из той жалкой лачуги в Ла-Рошели, куда много лет назад забросила меня несчастливая судьба. Мир узнает мое имя…

Люссак молча слушал. Исполненная неуемным честолюбием речь Виньяка снова заставила его вздрогнуть. Но дерзновение замысла не оставило его равнодушным. Он повернулся и снова подошел к картине. Потом посмотрел на Виньяка, на его покрасневшие от переутомления глаза, блестевшие сейчас нездоровым возбуждением.

– Ты сошел с ума, – прошептал он. – Но хорошо, я напишу ему.

Виньяк подошел к другу и крепко обнял его.

– Никому ни слова об этом. Напиши Перро и помоги нам выбраться отсюда. Ты и сам об этом не пожалеешь. А теперь пойдем спать.

Бончани, тайный агент Великого герцога Тосканского Фердинанда, жил в Париже с тех времен, когда в столице Франции хозяйничала Лига. Его донесения всегда отличались надежностью и поставляли важные сведения его господину, который внимательно следил за событиями во Франции. С тех пор как Генрих Наваррский в 1594 году занял город, в Париже не происходило ни одного более или менее значительного события, о котором тотчас не становилось известно во Флоренции из донесений Бончани. Разумеется, он придумал себе псевдоним. Уже в то время он назвал себя Баччо Строцци, и немногим было дано знать, что происходит в голове этого человека.

Легко можно было себе представить, как, пользуясь покровительством кардинала Гонди, в доме которого он занимал две комнаты в верхнем этаже, он расхаживал по Парижу, чтобы выяснить, как обстоят сердечные дела короля Франции. Ибо именно этим больше всего интересовался благодетель Бончани Фердинанд Медичи. Чем больше содержанок, тем меньше внимания этим Эстре, которые постепенно стали внушать Бончани неподдельный ужас.

Он регулярно наносил визиты «сожительнице милостью короля», как он неизменно величал ее в разговорах с венецианскими шпионами, терпеливо ждал в вестибюле приглашения с коробкой конфет в руках, внимательным оценивающим взглядом рассматривая дорогие турецкие ковры. Вечерами он сидел при тусклом свете коптящей сальной свечи и исписывал своим бисерным почерком большие листы бумаги.

«Мадам, герцогиня де Бофор обещает оказать услугу. Можно в обмен за это польстить ей известными знаками внимания». Certegentilezze. На следующий день донесение уходило в Рим, в Casa Tiberio Ceuli. В конце концов, осторожность никогда не бывает излишней. Вся тайная корреспонденция в Тоскану шла через город Святого Престола.

Бончани требовались часы, чтобы перевести свои пространные донесения в сложный цифровой код, которым он пользовался при составлении секретных депеш. Даже если их перехватывали, никакой опасности не было. Система шифра была придумана так, что один цифровой код шифровался другим кодом, и даже разгадывание первого шифра само по себе не давало возможности прочесть послание.

Пока он без устали записывал свои наблюдения, исписывая листы рядами цифр, дух его витал далеко, размышляя над великими вопросами времени, над вечным соперничеством грузов на чашах весов, грузов, каждый из которых имел свое лицо и имя. Бончани перебирал в уме бесконечную, запутанную систему сетей и нитей, окрашенных во все мыслимые цвета и входящих в самые разнообразные союзы. Как огромный корсет, сдавливала династия Габсбургов весь известный мир. Но католический панцирь начал прогибаться, испорченный отвратительными протестантскими вкраплениями. Он хрустел от ржавчины и больше напоминал запятнанный во многих местах плащ, чем блистательные латы, призванные защитить истинное учение. Вообще в этом одеянии не осталось ни одной ниточки, которую надо было сохранять на ее месте. Стоило только нажать в одном месте, как все начинало трещать, балки цеплялись одна за другую, с быстротой молнии поражая все строение до его самого укромного уголка.

Бончани обладал редкой способностью в мельчайших деталях схватывать все бесконечные пермутации пестрой картины мировых событий, не теряя при этом умения видеть их последствия и здраво мыслить. В конце концов, на то он и дипломат. Понимание политики выковывалось в его голове при флорентийском дворе, и низость не была ему чужда. Этого человека могли ошеломить только простота, доверчивость, наивность. Одним словом, Габриэль д'Эстре.