В качестве инструмента управления государством уподобление божеству консолидировало политические династии, но зачастую также служило выражением скорби и любви (8) в тех случаях, когда человек умирал неожиданной, трагической смертью. Император Адриан уподобил богам свою жену и тещу, но наивысшую небесную участь уготовил своему юному возлюбленному Антиною, утонувшему в Ниле при невыясненных обстоятельствах.

Когда Юлию Друзиллу в возрасте двадцати двух лет подкосил вирус, ее брат Калигула, во всем склонный к максимализму, провозгласил ее Пантеей, т. е. «богиней всех богов». В 45 г. до н. э., через месяц после родов, скончалась дочь Цицерона Туллия, и осиротевший оратор, преисполненный решимости превратить ее в богиню, задействовал для решения этой задачи весь свой недюжинный ум (9). Дабы поставить общество в известность о новом божестве, он решил выстроить ей усыпальницу и поручил одному из архитекторов подготовить соответствующий проект. Вместе с тем сенатор зациклился на вопросе оптимального расположения святилища, без конца размышлял о том, где его лучше разместить – в стенах дома или на улице, и беспокоился, кто же в будущем станет собственником этой земли. Изводил себя мыслями о том, как лучше всего преподнести Туллию Риму, дабы снискать расположение как бессмертных богов, так и вполне смертного общественного мнения. «Что бы ты ни думал об этом плане, покорнейше прошу тебя меня простить…» – писал он в письме одному из друзей, вслух задаваясь вопросом о том, не станет ли ему от этого странного начинания только хуже. Но в случае с Цицероном, вышедшим в своей скорби за любые человеческие рамки, стремление оказалось неуемным. Уподобление дочери богине для него было чем-то вроде утешения.

Век, определивший новый отсчет времени (10), начался с человека, который, по всей видимости, лишь по чистой случайности стал божеством. Поскольку самые первые Евангелия были написаны спустя десятилетия после его смерти на Голгофе, и даже свет не может разогнать тьму гробниц прошлого, разглядеть его в деталях сложно. Ученые, пытающиеся определить, какое место в истории занимал этот диссидентствующий проповедник из Назарета, решительно бросивший вызов римским правителям и богам, установили его причастность к политике тех дней. Вместе с Иоанном Крестителем он практиковал обряд крещения на берегах реки Иордан, называя его избавлением от греха и кабалы империи, которая на тот момент оккупировала Иерусалим. Подобно многим другим своим современникам Иисус предрекал апокалипсис, утверждая, что действующий мировой порядок с его угнетением и несправедливостью скоро падет и сыны Израилевы восстановят свое царство. За это пророчество его и арестовали, обвинив в государственной измене. При этом исследователи в целом согласны с тем, что в Евангелии от Марка, наипервейшем письменном источнике, Иисус никогда не претендовал на божественность, не называл себя ни Богом, ни Его Сыном. В священных писаниях более раннего периода в ответ на вопросы о том, можно ли считать его мессией и помазанником божьим, он постоянно уклонялся, отмахивался и открещивался от этого титула, а мессией всегда называл кого-то совсем другого, чье время еще не пришло. Одновременно с этим без особой охоты творил чудеса, то и дело почти упуская поводья нарратива из рук. Марк говорит, что, исцелив глухого, Он «повелел им не сказывать никому, но, сколько Он ни запрещал им, они еще более разглашали».

В последовавшие за его распятием десятилетия, когда были написаны и распространены первые Евангелия, уподобление римских императоров богам приобрело столь рутинный характер, что Веспасиан, лежа в 79 г. н. э. на смертном одре, смог язвительно заметить: «Ничего себе, я, кажется, становлюсь богом». Отказывая в почтении боготворимым римским диктаторам, ранние христиане лишали их дарованных им титулов «Бога», «Сына Божьего», «Господа» (11), «Божественного спасителя», «Искупителя» или «Освободителя», наделяя ими человека, которого Рим казнил как преступника. В Писании апостола Павла, ярко живописующем образ воскресшего Христа, Иисус выступает в роли космического существа совершенно нового вида – вечного Сына Божьего. Если языческие политики возносились на небеса, круто взмывая на крыльях орла, то Иисус попросту сам спустился оттуда на землю, по словам Павла, вселившись в тело крестьянина (12). Павел хоть и пришел в ужас, когда его по ошибке приняли за языческого бога, но все же проповедовал мистическую возможность, позволяющую всему человечеству разделить божественность Христа. Возвысившись над земной политикой, этот диссидент превратился в божество, которое превзошло всех божков Рима. Когда Всемогущий облек его в плоть, Иисус стал силой, способной завоевать империю – что в итоге и случилось. По Евангелию от Иоанна, написанному одним из последних, накануне своего распятия Христос сравнивал себя со змеем сродни тому, которого Моисей закрепил на шесте, когда Бог приказал ему спасти от мора народ. По примеру этой рептилии, Иисус указывает путь к божественности, свернувшись клубком внутри каждого из нас. Во II веке существовала секта офитов (13), которая поклонялась Иисусу в образе змея, ссылаясь на то обстоятельство, что на этих пресмыкающихся чем-то похожи человеческие внутренности. Существуют письменные свидетельства того, что во время причастия они запускали на стол змею, которая сворачивалась кольцами вокруг буханки хлеба. К III веку греческий неофит Климент Александрийский смог заявить, что «божественностью теперь в равной степени пропитано все человечество». Всем последователям учения Христа предстояло «быть сотворенными по образу и подобию учителя – стать земным богом во плоти» (14). Богословы неистово спорили по поводу самой возможности теоза, то есть превращения в Бога, – сам термин был придуман специально для того, чтобы не путать его с апофеозом (15), что в переводе с греческого означает обожествление в языческом понимании этого слова. Во II–III веках среди христиан повсеместно бытовало мнение, что у каждого человека где-то есть божественный двойник, этакий близнец (16), с которым когда-нибудь можно будет встретиться.

В 325 г. н. э. император Константин созвал Никейский собор, собрав на него две тысячи епископов, чтобы впервые за все время официально определить божественную природу Христа. К числу тех, кто отстаивал представления о нем как о Сыне Господнем, сотворенном Им самим, представляющем собой само совершенство, но в определенной степени все же остающимся человеком, принадлежали и епископы, считавшие его воплощенным Словом, равным Богу-Отцу и состоящим из той же субстанции, что бы эта субстанция собой ни представляла. Все остальные гипотезы о сущности Христа объявили еретическими, а евангелия, выходящие за рамки этих представлений, теперь основополагающих, подверглись уничтожению. Решения Никейского собора упразднили бытовавшие до этого представления о божественности как о некоем подобии жизни простого смертного. Работы таких богословов, как Августин, формировавших христианские каноны в последующие столетия, еще больше углубили пропасть между человеческим и божественным началами.

Хотя мистики, может, и стремились к единению с божественным, что явно проглядывает в их метафорах, сама мысль о том, что человек может стать истинным божеством, стала абсурдной. Теологи стояли на том, что мы совсем не такие, как Бог, отчетливо проводя грань между Ним и его творениями. Вразрез с языческой доктриной о родстве между божественным началом и земной жизнью, со всеми ее тленом и суетой, христианское учение установило непреодолимое расстояние между подлунным миром и небесами. «Я спросил море (17), бездны и пресмыкающихся, живущих там, и они ответили “мы не бог твой”, – пишет в своей «Исповеди» Августин. – И сказал всему, что обступает двери плоти моей: скажите мне о Боге моем – вы ведь не бог, – скажите мне что-нибудь о Нем».

Моя история начинается огоньком, мерцающим во тьме на далеком, чужом берегу.