Есть основания полагать, что эта переадресовка если не сталинская затея («поглядим, как поведет себя Вячеслав…»), то Маленкова, Берии или Жданова (когда Жданов еще был жив), кого-нибудь из тех, кто завидовал так давно и прочно занятому Молотовым месту при Сталине.

Существенно другое: не Абакумов подарил Сталину «крымский проект сионистов» — все было наоборот: министр госбезопасности с грехом пополам разрабатывал предложенную Сталиным криминальную интригу.

И в этом случае Абакумову нечем было похвастаться.

Оставался террор.

Абакумов, подталкиваемый необходимостью, обнадеженный полковниками Лихачевым и Комаровым, пообещал раскрытие террористического заговора, возлагая надежды на выбитые жесточайшим насилием показания.

На допросе 27 мая 1953 года Комаров показал, что «…по указанию Абакумова к Гольдштейну были применены меры физического воздействия и подследственный признал, что имел разговор с кем-то из членов ЕАК, кажется с Гринбергом, который просил его поинтересоваться данными о семье вождя»[239].

Хотя боязнь террора приобрела у Сталина характер паранойи, едва ли он связывал с именами еврейских писателей «классические» образы террора и террористов: взрывы и дерзкие покушения. Абакумов, после повисших в воздухе, не получивших развития показаний двух искалеченных пытками ученых, виноватых разве что в знакомстве с Анной Сергеевной Аллилуевой, поостыл, тогда как Рюмин, движимый патологической ненавистью к иудейскому «семени», верил в неистребимое злодейство евреев, верил в террор особого рода — убийство врачами доверившихся им руководителей партии и правительства.

Возможно, отчаянная фантазия Рюмина превосходила воображение главы госбезопасности Абакумова. Возможно, министру мешал его ответственный подход к расследованию серьезных преступлений. Приученный в годы войны воевать с реальными врагами — что не мешало СМЕРШУ истреблять и тысячи ни в чем не повинных граждан! — он, скажем, не допускал мысли о том, что секретарь ЦК ВКП(б) Кузнецов мог замыслить террористический акт или быть шпионом, за что Абакумов и поплатился по доносу Рюмина. Сиятельный посетитель премьер и концертов, удачливый до поры вельможа, он так и не увидел среди схваченных «еврейских националистов» злодеев, вынашивавших мечту о терроре. А отодвинутый на обочину следствия, исходивший злобой Рюмин рыскал, разнюхивал, неустанно искал подтверждения о террористах во врачебных халатах. После ареста Абакумова Рюмин, возобновив следствие по делу ЕАК, особое внимание уделил поискам несуществующих преступлений евреев-врачей.

В доносе на Абакумова, стоившем министру должности (4 июля 1951 года), свободы (12 июля) и жизни (декабрь 1954 года), Рюмин обвинял его в попустительстве преступникам, в умышленном затягивании следствия, особенно упирая на то, что Абакумов не добивался разоблачения террористических замыслов врагов, давая им уйти от справедливой кары. В этой связи он называл Якова Гилеровича Этингера, арестованного в ноябре 1950 года и будто бы уже начавшего показывать о терроре врачей и о своем участии в убийстве Щербакова, но умышленно убранного от допросов Абакумовым. Последний будто бы запретил Рюмину допрашивать Этингера о его участии в террористических действиях против Щербакова и других и намеренно поместил Этингера в тюремные условия, которые должны были убить арестованного, страдавшего тяжелой формой стенокардии. Впоследствии и Лихачев, арестованный одновременно с Абакумовым, показал на допросе, что Этингер признавался в терроре, но Абакумов не дал это оформить протоколом.

Оправдания Абакумова успеха не имели, в глазах Сталина он превратился в презренного, опасного пособника террористов. В таком же положении оказался и полковник Комаров, втайне хорошо понимавший, что деятельность ЕАК ничего общего с терроризмом не имела. «Обвиняли меня также и в том, — показал он на допросе 13 июля 1953 года, спустя год после того, как приговор по делу ЕАК был приведен в исполнение, — что я не допрашивал участников дела ЕАК о терроре. Рюмин хорошо знал, что никаких материалов о терроре в деле ЕАК не было. Просто вынужденные признания посылались в Инстанцию и испрашивалась санкция на арест новых лиц».

С октября 1951 года и до начала процесса Рюмин и другие следователи по его поручению всячески добивались показаний членов ЕАК «по террору». Отныне это главная забота Рюмина: он уверился в том, что только раскрытый террористический заговор может упрочить положение чекиста в глазах Сталина.

Особый интерес Рюмина вызывает брат Михоэлса — Мирон Семенович Вовси.

10 марта 1952 года шел допрос подсаженного в камеру Шимелиовича рабочего ТЭЦ из Калинина (Твери) Соломона Бернштейна. После беглого допроса, касавшегося Америки и Голды Меир, якобы интересовавшейся «количеством заключенных в СССР», все сосредоточивается на Вовси, на посещении его московской дачи Шимелиовичем, на поездке Вовси в Киев для лечения Хрущева. По словам Шимелиовича в лживом изложении тюремного стукача, «…Вовси якобы выразил сожаление по поводу благополучного окончания болезни, выразил при этом пожелание смерти Хрущеву»[240]. «А как реагировал Шимелиович на это террористическое заявление доктора Вовси?» — спросил следователь. «У меня создалось впечатление, — ответил „рабочий Калининской ТЭЦ“ Соломон Бернштейн, — что Шимелиович полностью разделял высказывания Вовси, хотя открыто мне об этом не говорил».

В тот же день Бернштейна свели на очной ставке с Шимелиовичем.

«Показания Бернштейна я категорически отрицаю… На даче Вовси был лишь один раз за всю свою жизнь, в 30-х годах. Я не говорил Бернштейну, что Михоэлс убит сотрудниками МГБ, говорил только об автокатастрофе и о слухах, что Михоэлса убили бандеровцы. Категорически отрицаю, что Вовси сожалел о том, что он вылечил Хрущева, все это бесчестные показания Бернштейна»[241].

Рюмин не теряет решимости добиться от Шимелиовича правды о Мироне Вовси, близком родственнике Михоэлса, Вовси, который, по его разумению, не может не быть террористом и убийцей. Спустя три дня новый допрос.

«РЮМИН: — На очной ставке с арестованным Бернштейном С.М. 10 марта сего года вы показали, что Вовси выезжал в Киев для оказания медицинской помощи одному из руководителей партии и Советского правительства. Уточните, когда это было?

ШИМЕЛИОВИЧ: — Насколько помню, Вовси выезжал в Киев в 1947 году, весной.

РЮМИН: — Что вам рассказал Вовси о своей поездке в Киев?

ШИМЕЛИОВИЧ: — Вовси в общих чертах рассказал мне о характере заболевания руководителя партии и правительства, которого он лечил, говоря также, что ему в Киеве был оказан хороший прием.

РЮМИН: — А почему вы умалчиваете о террористических высказываниях Вовси?

ШИМЕЛИОВИЧ: — Никаких враждебных, тем более террористических высказываний в отношении кого-либо от Вовси я вообще никогда не слыхал. Не было с его стороны таких террористических высказываний и по адресу больного, для лечения которого он выезжал весной 1947 года в Киев. Наоборот, в беседе со мной Вовси высказывал особое удовлетворение по поводу благополучного исхода болезни этого больного.

РЮМИН: — Неправда. Свидетелю Бернштейну С.М., с которым 10 марта с.г. вам была дана очная ставка, вы говорили о террористических замыслах профессора Вовси.

ШИМЕЛИОВИЧ: — Я уже заявил на очной ставке с Бернштейном и сейчас утверждаю, что ни Бернштейну, ни кому-либо вообще я никогда не говорил об имеющихся будто бы террористических намерениях у Вовси и что показания Бернштейна об этом являются нечем иным, как вымыслом самого Бернштейна».

Твердость Шимелиовича не охладила Рюмина. Готовясь к передаче суду многотомного следственного дела, обвинительного заключения, выводов нескольких экспертиз, он настойчиво разрабатывает тему евреев-врачей, изобретших особо опасный, «бесшумный» вид террора: медленное умерщвление первых лиц страны. Вовси, в защиту которого так мужественно и неподкупно выступил Шимелиович, скоро будет арестован, подвергнут пыткам, превращен злодейской волей Рюмина в главаря «банды врачей». В допросных протоколах осени 1951 и начала 1952 года рядом с именем Вовси замелькали и другие имена: А.А. Шифрина, Е.Ф. Лифшиц — вдовы профессора Лясса, хирурга Очкина А.Д., рентгенолога Иесерсона, академика Виноградова и других.