Михоэлс обращал внимание Молотова и на то, что гуманитарная помощь Красного Креста и зарубежных благотворительных организаций, которая посылается не только евреям, а и всем жителям таких городов, как, например, Сталинград и другие, в ходе войны сделавшихся известными всему миру, еврейскому населению очень часто совсем не достается.

Это письмо от имени ЕАК вызвало бурное обсуждение на президиуме комитета. С упреком выступил Шимелиович: «Мы боимся ставить вопросы, расширить функции комитета…» Лев Квитко апеллировал к гражданской совести: «Мы должны помочь людям, которые обращаются к нам, ведь они нам верят…» Но Фефер и Эпштейн осторожничали. Фефер заявил уклончиво, что комитет 1944 года — это не комитет 1941 года: изменилась ситуация, изменился характер работы, но функции комитета, по существу, не изменились, а Шимелиович, мол, некоторые вопросы ставит с ног на голову. Эпштейн осторожнее и предусмотрительнее всех: «Записка правительству о ненормальных явлениях по отношению к еврейскому населению… должна быть послана не от имени комитета. У комитета есть свои определенные функции; он не является представителем еврейского народа… Мы бдительны в отношении того, чтобы не превратить комитет в Совнарком по еврейским делам».

Вслед за Фефером он делает выволочку Шимелиовичу, который хочет якобы «превратить комитет в то, для чего он не создан».

Михоэлс вспоминает, что совсем недавно и А.С. Шербаков предостерег его: «Вы можете превратиться в бюро жалоб». Но все слишком серьезно, и он не собирается капитулировать: выход он видит только в деятельной помощи людям. «Сколько бы мы ни захотели замыкаться в узкие рамки, нам это не удастся; каждый день мы получаем сотни писем и приходят сотни людей в орденах, раненых — жизнь настойчиво стучится в двери; как бы вы ни запирались от нее, от множества еврейских вопросов мы не можем отбояриться…»[87]

Как же откликнулся Молотов на боль и нужду людей?

Приказал Комиссариату государственного контроля проверить обоснованность заявления (спустя месяц комиссариат, запросив периферию, ответил о более чем полном благополучии еврейского населения, «которое удовлетворено дарственным имуществом в больших масштабах, нежели остальное население»); привлечь к ответственности виновных, если таковые обнаружатся, а кроме того, посчитал нужным сказать, что Еврейский антифашистский комитет «создан не для этих дел и, видимо, не вполне правильно понимает свои задачи».

Существует и более раннее по времени предупреждение комитету: письмо ответственного секретаря Совинфомбюро В. Кружкова от 11 мая 1943 года на имя секретаря ЦК ВКП(б) Щербакова. «Считаю политически вредным, — писал Кружков, — тот факт, что руководство ЕАК, получая письма с разного рода ходатайствами материально-бытового характера от советских граждан-евреев, принимает на себя заботу об удовлетворении их просьб и затевает переписку с советскими и партийными органами. Руководство ЕАК вмешивается в дела, в которые оно не должно было бы вмешиваться».

В 1927 году на съезде ОЗЕТ план Ларина не получил поддержки, озетовцы и не тешили себя проектами заселения даже и степных районов Крыма — реальностью становится строящийся Биробиджан. Благостный Михаил Иванович Калинин, выступив на съезде, имел в виду именно Биробиджан, говоря о том, что «стремление советских евреев к собственной государственности — явление здоровое, поэтому партия и правительство идут им навстречу».

Спустя многие годы «крымский проект» вновь возникает, разбуженный не народной инициативой, а происками следственного аппарата Лубянки, как ловушка для заранее обреченной элиты еврейской интеллигенции.

В ходе судебных заседаний Феферу, автору версии о сговоре с американскими спецслужбами по поводу Крыма, пришлось немало лавировать, меняя показания.

«— Могло ли случиться так, — спросил Фефера обвиняемый Юзефович на перекрестном допросе, — чтобы в 1943 году, когда Фефер и Михоэлс ездили по Америке, а война была в самом разгаре, Розенберг ставил вопрос о создании в Крыму еврейского государства?

— 8 июля 1943 года в Нью-Йорке, после митинга, мы встретились с Розенбергом и говорили на эту тему… — сказал в ответ Фефер. — Розенберг заявил, что, если бы Советское правительство допустило заселение Крыма евреями, они бы приняли видное участие в этом деле и как союзники помогли бы нам в этом… „Роскошное место Крым: Черное море, Турция, Балканы…“ — сказал Розенберг во время обеда. Сказал в том смысле, что это — видное место для будущей еврейской республики…»

Главный судья резко отреагировал на слова Фефера: вместо криминала, заговора возникала идиллия, щедрость мецената.

«На следствии вы привели слова Розенберга, что Крым — плацдарм, — сказал Чепцов. — А теперь вы это отрицаете?»

Фефер молчал: отрицать сложно, почти невозможно: крымская легенда — из его собственных показаний. Но уже надо отвечать на новый вопрос, его задает Лозовский:

«— Докладывали ли вы В.М. Молотову о разговоре в Розенбергом?

— О Розенберге разговора не было… — ответил Фефер. — Не знаю, как Михоэлс, но я тогда не придал значения словам Розенберга. Вообще, мы сказали В.М. Молотову, что если будет осуществляться переселение евреев в Крым, то „Джойнт“ окажет материальную помощь. На это В.М. Молотов сказал нам: „Напишите, мы посмотрим“. Но я категорически отрицаю, что в заселении евреями Крыма было заинтересовано американское правительство»[88].

Вспомним прежние показания: Розенберг выговаривает им, как слугам, требует, грозит, ставит условия, заранее определяет будущий статус Крыма — военного плацдарма США, и вдруг: «…я не придал значения словам Розенберга»!

Возражая Лозовскому, Фефер вновь пытается свалить вину на Гофштейна:

«Лозовский говорит, что в вопросе о крымском проекте я являюсь началом всех показаний. Но Гофштейн был арестован за три месяца до меня, почему же у него есть показания о крымском проекте?»

Уже на суде Фефер неожиданно вспоминает о вызове руководства ЕАК к Кагановичу, пытаясь перевести крымскую тему на уровень почти бытовой, шуточной.

«Помню, в середине 1944 года мне позвонил Эпштейн и сказал: „Срочно нужно ехать к Лазарю Моисеевичу Кагановичу“. Вызвали нас троих: Михоэлса, Эпштейна и меня. Была очень большая беседа… Лазарь Моисеевич разбивал нашу докладную записку о Крыме исключительно по практическим соображениям. Он говорил, что это непрактично, что евреи в Крым не поедут, что каждый из них вернется на прежнее место, что только артисты и поэты могли выдумать такой проект…»

Теперь «поэт» призывает обвиняемых расслабиться и посмеяться над «крымским проектом», но им почему-то не смешно; за годы следствия в них вколотили ту истину, что следчасть от своих обвинений не отказывается, что бы ни случилось. Обманутые с первых дней следствия сокрушительными саморазоблачениями Фефера, ужаснувшись бездне предательства руководителей комитета, попранию всего святого, арестованные, под давлением следователей, понесли и свои «дары» к крымской западне. В показаниях замелькали вписанные следователями фразы о создании евреями «своих вооруженных сил», министерства иностранных дел, о скором «установлении дипломатических отношений с заграницей, в частности с Америкой», и, разумеется, прежде всего о непременном отделении Крыма от Советского Союза.

В ходе следствия «крымский проект» обрел самого неподходящего героя. Нити тайного злодейства сошлись вдруг на добром и тишайшем человеке — Лейбе Квитко, известном миллионам детей страны.

Любопытная подробность следствия. Следователь Стругов, пытаясь внушить доктору Шимелиовичу, что именно он был «серым кардиналом» ЕАК, духовным руководителем комитета, сослался на письмо уезжавшего в отпуск Шахно Эпштейна. «Дорогой Борис Абрамович! — писал Эпштейн Шимелиовичу. — Я Вас прошу почаще встречаться с Квитко и помочь ему, в моем отсутствии, в некоторых делах; помимо задания сбора материалов, Квитко в остальных заданиях беспомощен, как ребенок. Понятно, это между нами».