Шишков, Сорокин, Комаров, Лихачев, Рюмин и два десятка других — от рядовых следователей до министра и его заместителей — все были изначально вдохновлены уверенностью в роковой, генетической вине «лиц еврейской национальности», в скрытой, тайной их преступности, в готовности к предательству и прирожденном антипатриотизме. Выкликнув еврейское имя, заглянув в анкету, где, как на грех, у многих из них, родившихся еще в конце прошлого века, в семьях обнаруживались торговцы, приказчики, ремесленники или синагогальные служки, выявляли, что родились-то подследственные где-то в захолустье, в безвестных местечках и почему-то не в России. Хотя если задуматься на миг, то, конечно, в России, в старой России, до первой мировой войны: на украинских, белорусских, польских, литовских, молдавских и других землях, отпавших затем от России. В который раз читая их сетования на «черту оседлости», на «процентную норму», на слепоту своего непролетарского детства, на косность среды, на давние бундовские и социал-демократические соблазны, отошедшие в невозвратимое прошлое, — пройдя только это поверхностное ознакомление, — следователь, зараженный юдофобством, уже ненавидел и презирал своего подследственного, видел в нем прирожденного врага народа.

С самого государственного верха, от Инстанции, шли порывы того же ледяного ветра, слышались непримиримые голоса — откуда бы у исполнителей из МГБ возникнуть объективному взгляду?

Дело ЕАК формировалось с первых шагов существования комитета, с 1941 года. При создании ЕАК ответственным секретарем его был Шахно Эпштейн — осведомитель госбезопасности. Впоследствии появились и другие сотрудники того же ведомства. Летом 1947-го, когда было уже подготовлено правительственное постановление о ликвидации ЕАК, — прошло два года, как окончилась война, — неожиданно Инстанцией направляется в аппарат комитета, на роль заместителя ответственного секретаря, Григорий Маркович Хейфец — кадровый сотрудник госбезопасности. Он, отныне заместитель Фефера, прибрал к рукам всю переписку комитета, а главное — многочисленные письма и целые списки тех, кого скоро обвинят в измене, в том числе списки пожелавших поехать добровольцами в Палестину, бороться против британских империалистов и арабов. «Я познакомился с Фефером в 1943 году в Сан-Франциско (США), когда работал там в качестве вице-консула Генерального консульства СССР, — показал Хейфец на допросе 24.XI. 1951 года, — а Фефер и Михоэлс приезжали тогда в США для выступлений с докладами о Советском Союзе». Выдворенный из США, Хейфец спустя несколько лет возникает рядом с Фефером в качестве его заместителя. На первый взгляд странно: две такие мощные силы, как Инстанция и МГБ СССР, заинтересованы в посылке своего доверенного сотрудника на службу в подготовляемое к ликвидации учреждение! «На работу в ЕАК, — продолжал Хейфец, — я был направлен по указанию бывшего заместителя министра, начальника 1-го Главного управления МГБ СССР — Федотова П. В. Незадолго до моего прихода на работу в ЕАК был решен вопрос о закрытии комитета и все было подготовлено для его ликвидации. Затем было сообщено, что ЕАК будет сохранен и что направление его деятельности будет определено решением Правительства. О предстоящем решении Правительства мне было известно также из бесед в Отделе внешней политики ЦК партии, через который я оформлялся на работу в ЕАК, и с бывшим замминистра МГБ»[28]. Теперь уже было не до ликвидации ЕАК, началась интенсивная разработка будущего судебного дела. ЕАК перевели из Совинформбюро под крышу отдела внешней политики ЦК, в МГБ еще в 1946 году пришел вместо Меркулова честолюбивый Абакумов, презиравший всех «беспачпортных бродяг в человечестве», кроме своего личного шута Павлуши Закина. «О всех посетителях, беседах, впечатлениях и письмах я регулярно сообщал (и передавал их) представителю МГБ майору Марчукову (2-е Управление МГБ), с которым я был связан, а также выполнял его поручения». «О всех проявлениях националистического характера, — уточнял Хейфец, — я регулярно информировал, передавал документы, записи, стенограммы майору Марчукову»[29]. Одновременно велась и негласная проверка-слежка специальной бригадой, созданной по указанию ЦК и, как стало вскоре известно, «признавшей работу ЕАК вредной, националистической». Но до поры никто в президиуме ЕАК, кроме Фефера и Хейфеца, не знал ни о проверке, ни о множестве папок с копиями деловых и самых невинных! — бумаг, протоколов, публикаций, рукописных копий статей и очерков, скапливавшихся на Лубянке.

Туда же легли проникнутые ненавистью машинописные и рукописные доносы, адресованные Молотову и Щербакову, многостраничные докладные записки некоего Кондакова Николая Ивановича, редактора, изгнанного в мае 1944 года из Совинформбюро и исключенного ЦК ВКП(б) из партии «за хозяйственные злоупотребления». Осенью 1951 года МГБ вызвало Кондакова как свидетеля обвинения; из папок извлекли не десятки — сотни страниц старых и новых кляуз, доносов, раскрытых анонимок Кондакова на многих сотрудников и начальствующих лиц Совинформбюро, но главным образом против евреев, против ЕАК и лично Лозовского, заместителя Щербакова по Совинформбюро. Злоба слепила Кондакова, отнимала разум, он словно не понимал, что в ЕАК, где подавляющее число бумаг, писем, обращений, публицистических материалов писалось по-еврейски, сотрудниками, естественно, должны были быть евреи. Истребительная ненависть к евреям притупила в нем все нормальные человеческие чувства. Уже изгнанный из Совинформбюро, назначенный старшим редактором издательства Академии педагогических наук РСФСР, Кондаков продолжал добывать копии статей и очерков, написанных для «Эйникайт» и для зарубежной печати еврейскими писателями, копии бухгалтерских ведомостей и т. д. и засыпал Щербакова маниакальными писаниями. Одна из фундаментальных его «работ» — 27-страничное послание убористой, в один интервал печати, под названием «О националистической линии в работе Еврейского комитета». Уровень мысли и доказательств в писаниях Кондакова поразительно напоминает все то, с чем мы столкнемся, знакомясь с обвинительными выпадами и самой логикой следственных обвинений по делу ЕАК. Вот, например, какие строки из статей, обращенных и к прошлому своего народа, и более всего к родным землям Белоруссии или Украины, статей, воспевающих эти края, объявляются Кондаковым, а спустя время и следователями МГБ порождением еврейского буржуазного национализма: «Белоруссия — святая святых для каждого еврея, где бы он ни находился». Или: «Луцк и Ровно тесно связаны с историей евреев в Восточной Европе. Еврейская община Луцка является старейшей на Волыни». Или: «Мозырь принадлежал к старейшим и крупнейшим еврейским поселениям Белоруссии. Сначала еврейское население появилось в самом Мозыре, после этого евреи расселились по всему Полесью»[30].

На основании десятков подобных цитат, сокровенный смысл которых — во взволнованном, поэтическом воспоминании о прошлом, о давней, доброй укорененности пришедших сюда века назад гонимых еврейских общин, о чувстве благодарности и братства, кондаковы, извратив все эти здоровые основы, обвиняют авторов ЕАК в духовном захватничестве, экспансии, в злобном национализме.

Не будем винить в элементарном недомыслии Кондакова — ведь на таком же точно основании огромный следственный аппарат МГБ (свыше тридцати следователей!) более трех лет жевал и пережевывал, разрабатывал, силился вдохнуть жизнь в тот же мертворожденный «национализм» ЕАК, так и не обнаружив ни одного реального преступления. Еще не арестованы тетки Светланы Аллилуевой. Еще не чует беды, празднуя выход своей книги, разоблачающей германский империализм, Гольдштейн. Простодушно радуясь, отмечает свой литературный юбилей Лев Квитко, взволнованный ласковыми, почтительными словами в свой адрес Корнея Чуковского, Маршака, Максима Рыльского и даже Безыменского, который скоро предаст его и всю еврейскую литературу. А в Киеве из дома № 68 по улице Ленина особисты увезут Давида Гофштейна, лирического поэта, быть может, лучшего поэта-лирика после Бялика, старейшину поэтического цеха. Ему 58 лет, но долгая жизнь уже не суждена, хотя он словно рожден и скроен для нее, долгой-долгой творческой жизни. «Творцы» дела ЕАК в Москве несколько задержались с его арестом, который планировался раньше, в марте 1948 года, сразу же после вечера памяти Михоэлса. Постановление о его аресте выдано еще 26 марта 1948 года, а ордер на арест подписан и санкционирован государственным советником юстиции 2-го класса Руденко только 16 сентября того же года. Гофштейна «пасли» в Киеве, наблюдая со стороны полгода, но вероятнее всего, много больше, затем около двух месяцев лениво допрашивали в Киеве же о разном: о письме известных лингвистов Марра, Ольденбурга и других, просивших Гофштейна помочь им через писательскую организацию и еврейский ученый кабинет при АН УССР в получении литературы на иврите, без чего была затруднена научно-исследовательская работа; о множестве других писем к нему; о выдаче киевской общине 40 еврейских молитвенников из книгохранилища АН УССР, находившегося в Братском монастыре; о гражданской войне на Украине, о чехарде властей в те годы; о возникавших тогда журналах и альманахах; о детстве и родителях; о преподавании им физики и математики…