— Я все понимаю… Что ж поделаешь… Бог даст, там, за Волгой, уже встретимся… Но как же с письмами будет? Письма будут приходить в «Тихую балку», а оттуда кто нам их перешлет?..

— Ну, хватит об этом… Не ты первая, не ты последняя…

Шмая с грустью смотрел на жену, на спящих детей. Такое теперь творится на дорогах, что неизвестно, когда они увидятся, где сойдутся их пути. Но как бы то ни было, Шмая рад был, что они сядут в поезд и, возможно, больше не попадут под бомбежку… Пусть они больше не видят этой страшной дороги страданий…

— Ну, дорогая моя, — нежно обнял он жену, — спеши скорее на станцию! Смотри, не отставай… Береги детишек… Езжай, а мне надо к гурту идти… Скоро увидимся!

Он осторожно поцеловал детей, чтобы не разбудить их, и отошел от кибитки.

Рейзл взглянула на него заплаканными глазами:

— Ох, как горько мне, дорогой мой, как горько!.. Лучше уж я с тобой останусь…

— Что ты? Горько, говоришь? Я понимаю… Но скоро врагам нашим будет горько… Ты думаешь, что за это им не отомстят? — кивнул он на разбитую станцию, на облака дыма, затянувшие полнеба. — Такое не прощается…

Он хотел ей еще что-то сказать, но лошадь рванулась с места, и кибитка покатилась за обозом.

— Счастливого пути! Держись молодцом, не унывай, не падай духом!..

Он помахал фуражкой вслед удаляющейся кибитке и быстро пошел к гуртку, сгрудившемуся на дороге. Там его уже ждали пастухи и доярки.

— Ну что ж, друзья, — возбужденно воскликнул кровельщик, — значит, пошли! Отправили наших на станцию, легче теперь будет. Они нас только задерживали. Давайте теперь двигаться веселее…

И снова заклубились над трактом облака пыли.

Шмая-разбойник шагал с кнутом позади гурта, запыленный, заросший, и негромко напевал свою любимую солдатскую песенку. Но на душе у него было вовсе не так весело, как могло показаться со стороны…

Глава двадцать пятая

БЕДА НА ДОРОГАХ

Все свое нехитрое имущество — подушечку, полотенце, пару белья, портянки и кусок мыла — Шмая аккуратно перевязал бечевкой и взял под мышку. Коровы совсем отбились от рук, обнаглели, не слушались окриков пастухов, и зевать было нельзя, а то разбегутся по белу свету… А сверток Шмае мешал, и он решил ткнуть его куда-нибудь. Но куда? Несколько подвод, оставшихся с гуртом, он послал вперед — может, хлопцы подыщут подходящее местечко для ночевки. Единственная подвода с бидонами, на которой ехала молоденькая доярка Шифра, где-то отстала, и ее даже не видно. Верно, возится девушка со своими длинными косами и обо всем на свете забыла… Вот и попробуй ткни куда-нибудь свой узелок…

И тут неожиданно ему в голову пришла счастливая мысль.

Шмая двинулся к огромному величественному быку, который все время важно шествовал во главе гурта, к животному с багровыми разбойничьими глазищами, богатырскими рогами и могучей, сморщенной, как у слона, шеей. Он с минутку смотрел на быка и, подойдя с опаской поближе, осторожно погладил его по шее.

— Эй, красавец мой драгоценный! — обратился он к гордому быку. — Прошу тебя, не смотри на меня так сердито и не важничай, веди себя прилично. Не согласишься ли ты, дорогой, понести мой узелок? Ну-ка, милый, нагни головку. Вот так. Ниже! Не фыркай, дьявол!.. Не злись, пожалуйста, не реви, как на ветфельдшера, хлопчик!.. И ногами не дрыгай. Стой спокойно, а то, если заденешь меня своими рогами, от старшего гуртовщика ничего не останется… Ну не сердись, сделай милость! Я тебя не собираюсь ни резать, ни убивать… Я только привяжу к твоим рогам этот маленький узелок… Он ничего не весит… Даже не почувствуешь. Слышишь, красавчик?..

Так мирно разговаривал Шмая с породистым животным — гордостью артельной фермы, а шедшие рядом пастухи, погонщик Азриель-милиция и подоспевшая доярка Шифра покатывались со смеху.

— Вот так дядя Шмая!.. Кажется, уговорит Тюльпана… Сейчас он нагнет голову…

— Просто умора!..

И все же всех немного беспокоило то, что свирепый бык косо посматривает на старшего гуртовщика. Как бы беды не случилось…

— Ну-ну, не шали, сударь! — продолжал тем же веселым тоном Шмая-разбойник. — Не задавайся, мой мальчик! Ты, верно, думаешь, что это тебе дома, где все с тобой носились как с писаной торбой и пылинке упасть на тебя не давали? Нет, милый мой, прошли те времена. Теперь война… Видишь, как поцарапал осколок твой бок, и нельзя даже ветеринара позвать!.. Ты уже забыл, как метался, словно угорелый, по полю, когда налетели бомбардировщики, бросали в тебя бомбы и стреляли из пулеметов? Еще хорошо, что жив остался. Ничего не попишешь, война… Конечно, у нас на ферме ты был важной птицей, единственным кавалером. Водили к тебе барышень со всего района, и то по особым талонам из земотдела… Готовили тебе отдельный рацион, чтоб, упаси бог, ты не похудел… В Москву на сельскохозяйственную выставку возили тебя напоказ, и ты стоял там рядом со всеми лучшими быками… За красоту свою и силу, за чистые крови золотую медаль заслужил… Да, времена переменились, и всем нам теперь туго приходится…

Шмая-разбойник снова подступил к быку, собираясь привязать к его рогам свою ношу, но тот ускорил шаг, раздул влажные розовые ноздри, а заплывшие глазищи глянули на Шмаю, будто говорили: «Отстань подобру-поздорову. Мне и так осточертела эта дорога, а тут еще ты пристаешь!..»

Но старший гуртовщик не оробел. Он одним прыжком догнал быка, потянул железное кольцо, вдетое в его ноздрю, и продолжал:

— Но-но! Ты только без фокусов! Спокойнее, мой дорогой!.. Что поделаешь, когда такая беда на весь мир свалилась, такая страшная война идет, что не знаешь, где теперь фронт, а где тыл. Это тебе не прежняя война, когда были позиции, окопы и все выглядело совсем иначе…

Всем теперь плохо… Никого проклятые фашисты не щадят — ни человека, ни скотину… Они хотят со всех нас шкуру содрать… Но не надо унывать, падать духом! Мы уже хорошо знаем немца, мы уже сидели в окопах нос к носу и били его в хвост и в гриву. Он, паршивец, правда, потом снова приплелся к нам на Украину, грабил, убивал, разбойничал… А чем все это кончилось? Едва ноги от нас унес. Ничего, милый мой, потерпи еще немного… Нам бы только до Волги добраться и перескочить на ту сторону. Там и нам и тебе уже будет лучше, возьмемся за работу. А разобьют врага — домой вернемся и снова поставим тебя в станок на усиленный рацион… И опять к тебе будут гнать невест со всей округи… А пока, сударь, не будь таким гонористым и шагай веселее! Живее переставляй ножки, не стесняйся!..

И случилось невероятное. Свирепое животное успокоилось, послушно наклонило могучую шею и дало привязать сверток к своим рогам.

Теперь Шмая чувствовал себя свободнее. Он шагал за гуртом, лихо размахивая кнутом. Время от времени он покрикивал на усталых коров:

— Айда, айда, шире шаг, девчата! Не отставайте от вашего кавалера! Медлить нам никак нельзя. И так уже задержались в пути…

Однако, как ни старался он бодриться и подбадривать остальных, предчувствие близкой беды все больше охватывало его. Горизонт был весь в дыму и пламени. Земля сотрясалась от взрывов бомб. Грохот артиллерии, не прекращавшийся ни днем ни ночью, все отчетливее доносился сюда. Приуныли люди, и в глазах у каждого можно было прочесть тревожный вопрос: «Выберемся ли мы отсюда живыми?»

Шмая украдкой посматривал на товарищей и неожиданно для всех начал напевать: «Солдатушки, бравы ребятушки…» Но в ту же минуту поймал на себе удивленный взгляд долговязого Азриеля, ставшего теперь погонщиком. Тот смотрел на него осуждающе и наконец не выдержал:

— Сколько лет я тебя знаю, Шмая, и каждый раз удивляюсь. Не иначе как в тебе засел какой-то бес, который веселит тебя, делает беззаботным… У меня душа болит, разрывается, что покинул дом, потерял свою семью, тащусь за этим гуртом неизвестно куда, а ты себе шагаешь, будто на свете все хорошо, даже веселишь нас, песни поешь…