Страх охватил всю камеру. Никто уже не спал. Все в тревоге ожидали своей участи.
Последним выволокли Митьку, веселого и жизнерадостного матроса. Шмая проводил его тоскливым взглядом.
Подошел Хацкель. На глазах у него были слезы.
— Что ж это такое? — тихо спросил он.
Шмая пожал плечами и впервые за все эти дни не нашел что ответить. За дверью камеры слышались неторопливые шаги тюремщика, его простуженный голос. Он что-то напевал. Привыкший к человеческому горю, палач пел. Ему было весело.
Шмая почувствовал непреодолимую усталость и прикорнул на плече у приятеля.
Под утро в камеру вошли два «сичевика» в барашковых папахах. Приказав всем встать и построиться в две шеренги, они медленно обошли строй, заглядывая каждому в лицо. Потом схватили нескольких узников, швырнули их к двери и, задержавшись на мгновение возле Шмаи-разбойника, переглянулись и кивнули ему, чтобы шел с ними.
Вся камера с грустью смотрела на арестанта в солдатской шинели. Неужели этот веселый человек в чем-то замешан? Неужели он попал сюда не случайно, как сотни других людей?
Они с ним прощались, молча кивая ему головой. А Хацкель, совершенно пришибленный тем, что его разлучают с другом, уронил голову на руки и громко, никого не стесняясь, заплакал.
Железные двери камеры захлопнулись. Но люди, оставшиеся здесь, еще долго стояли, как прикованные к месту.
— Значит, нет больше с нами разбойника…
— Хороший человек… Жаль его…
— Куда его потащили?
— Неужели такого человека убьют?
— Мало ли хороших людей теперь убивают!.. Времена такие…
— Беззаконие!..
— Палачи у власти…
Люди переглядывались, с замирающим сердцем прислушивались к шуму в коридоре. Ведь в любую минуту могла прийти очередь каждого из них…
Все с сочувствием смотрели на Хацкеля, который не переставал плакать. И хоть этого человека кое-кто и недолюбливал за то, что он держался особняком и всегда прерывал своего товарища, когда тот начинал что-либо рассказывать, но в эту минуту все искренне жалели его.
Тюремщики повели Шмаю по бесконечным коридорам, затем провели через несколько дворов и втолкнули в небольшую комнату с решетками на окнах.
Посреди комнаты на скрипучем столе сидел бородатый «сичевик» в смушковой папахе с красным верхом. Он колючим взглядом впился в Шмаю, подошел к нему, схватил цепкими руками за плечи и резко повернул лицом к углу, где лежал окровавленный человек в изорванной в клочья рубашке.
— Узнаешь?.. Кто он? Большевик? Подпольщик! Как его зовут? Как его фамилия? Отвечай! — градом посыпались на Шмаю вопросы.
Он посмотрел на изувеченного человека, встретился с ним взглядом и почувствовал, что сердце замирает у него в груди. Перед ним лежал Юрко Стеценко.
— Говори, как его зовут? Откуда ты его знаешь? Что он тебе рассказал в камере? Ну! — поднял бородач нагайку над головой Шмаи.
Тот в ответ лишь пожал плечами. На лице промелькнула тень улыбки. Чуть помедлив, он сказал:
— Я, конечно, извиняюсь, не знаю, как вас по званию: господин, пан офицер или батько… Только я этого человека впервые в жизни вижу…
Юрко опустил голову. Если б он мог, то расцеловал бы сейчас разбойника.
— Нет, ты знаешь его, собачий сын! Если через минуту не скажешь, как его зовут и откуда он, я сломаю на твоей голове эту нагайку, большевистская зараза! Научили вас лгать, хитрить… Власть наша вам не нравится?! Мы вам еще покажем, какова наша власть! Я считаю до пяти… Смотри, собака, не пожалей! Скажешь, кто он, я тебя выпущу из тюрьмы и денег дам, награжу! Ну, я считаю до пяти. Раз…
— Как же я, господин, — извиняюсь, не знаю, как вас величать, — могу вам это сказать, когда я его не знаю…
— А в камере, в камере кто разговаривал?.. Думаешь, мы ничего не знаем? Хоть стены там толстые, но они имеют уши. Лучше признайся! Ты его не жалей… Это большевик, агитатор… Он — враг нашего государства. Он и твой враг, понимаешь? Если б не он, ты и такие, как ты, не сидели бы в тюрьме. Из-за него, только из-за него вы страдаете…
— Ой, боже мой, господин, — извиняюсь, не знаю, как вас величать, — я понял, чего вы хотите. Но если вы сами говорите, что он — наш враг, зачем же вы еще меня о нем расспрашиваете? Вы, оказывается, сами все знаете…
— Молчать! — рассвирепел бородач и хлестнул Шмаю нагайкой.
Шмая-разбойник вскрикнул от острой боли, но заставил себя замолчать. Он поймал на себе взгляд Юрка, вытер рукавом кровь и развел руками:
— Хоть бейте, хоть режьте, ничего не знаю… — неторопливо проговорил он.
— Ты будешь говорить? Я спрашиваю, будешь ты говорить?
— А почему же мне не говорить? Пока человек жив, он говорит…
— Я спрашиваю: как зовут этого подлеца? Кто он?
— Видите ли, господин, — я, простите, конечно, не знаю, какое у вас теперь звание… Я могу вам рассказать, сколько листов жести нужно, чтобы покрыть крышу вашей тюрьмы. Я могу вам рассказать, сколько бревен требуется, чтобы построить хату. Но откуда я могу знать, как зовут этого человека, если я его никогда не видел?
— Он — твой враг! Понимаешь ты это или нет, морда!
— Понимаю… Почему же не понимаю?.. Но скажите мне, пожалуйста, господин, — я не знаю, как вас по званию, — если он мой враг, почему же я до сих пор об этом не знал? Почему он меня не бьет нагайкой?
— Молчать! Не рассуждать! Будешь ты говорить или нет? — снова замахнулся на него нагайкой палач.
— Конечно, я буду говорить… Человек на то и человек, чтобы говорить, а не лаять…
Больше Шмая ничего не успел сказать. Он почувствовал, как на него посыпались удары. Кто-то вбежал сюда, опрокинул его на пол, стал избивать, топтать ногами. Кто-то, выплеснув на него ведро воды, снова бил. Но теперь уже кровельщик ничего не чувствовал. Все покрылось кровавым мраком…
Он пришел в себя только в камере. Над ним стоял Хацкель с заплаканными глазами и еще несколько узников. Кто-то поднес к его запекшимся губам кружку воды. Какой-то студент сорвал с себя нижнюю рубаху и стал перевязывать ему раны. Камера молчала, глядя на истерзанного человека, который неподвижно лежал на нарах и стонал.
— Шмая, — шептал над самым ухом кровельщика приятель. — Шмая, дорогой мой, что с тобой? Скажи хоть слово… Не лучше ли было нам умереть в своем родном углу?..
Если б вернулись сейчас силы, если бы он мог говорить, Шмая рассказал бы всем о своем земляке, о Юрке Стеценко, который во имя их счастья терпит такие страшные муки и молчит. Но говорить не было сил…
Только один раз за время допроса он встретился глазами со взглядом Юрка. Этот взгляд, его глаза он запомнит на всю жизнь… В ту минуту кровельщик понял, что он, Шмая-разбойник, поступил, как требовала совесть…
— Тише… Не трогайте его. Разве не видите, что он еле дышит, — как сквозь туман, услышал он шепот арестантов и будто провалился в темную бездну.
Прошло пять дней. Тюрьма жила своей страшной жизнью. Но сквозь толстые тюремные стены с воли все же проникали различные слухи.
В городе ширилась тревога. Полки Красной Армии продвигались все ближе к Киеву… Каждый из арестантов понимал, что палачи перед своим бегством из города постараются покончить с ними, и напряженно искал выхода из положения. Но выхода, казалось, не было. О подкопе нечего было и думать. Тюремщики усилили охрану. Бежать во время прогулки тоже невозможно.
Юрко Стеценко медленно приходил в себя. Он с трудом передвигался по камере, но предчувствие опасности придавало ему силы, и по ночам он долго шептался с матросом Митькой, обдумывая план побега.
На помощь им пришла сама судьба.
Однажды ранним утром всех узников выгнали во двор, построили и куда-то повели. Конвоиры гнали бесконечную колонну через притихший, охваченный тревогой город к Днепру. Разные мысли лезли в голову. Люди думали, что их ведут на расстрел. За это говорило еще и то, что гнали не только здоровых, но и больных. Только тогда, когда колонну остановили у высоких холмов невдалеке от мостов и приказали рыть окопы, все немного успокоились.
