Хацкель, сладко спавший до самого рассвета, громко зевнул и, заметив, что его дружок уже с кем-то беседует, сердито поворчал и повернулся на другой бок.

Юрко был доволен, что балагула его не узнал, и шепнул Шмае, чтобы он не говорил ему о нем, — никто здесь его не знает. А следователю он назвался другим именем. Если узнают его настоящее имя, тогда ему несдобровать…

Кровельщик взглянул на него удивленными глазами, мол, что же я, маленький, сам не понимаю, в какой ад и к каким зверям мы попали?

Он сожалел, что так скоро наступает утро. Столько хотелось услышать от этого чудесного парня. Его он мог бы слушать без конца!

В душной камере начали просыпаться арестанты, и Шмая отодвинулся подальше от Юрка.

Пусть не подумают, что они знакомы…

Хацкель поднялся и мрачно посмотрел на своего дружка:

— Мы, кажется, пропали… Из этой клетки уже не выберемся…

— Типун тебе на язык! Замолчи, сатана! Беду накличешь… — оборвал его Шмая, хотел было излить на него всю злость, но подошел молодой моряк в изодранной тельняшке и бескозырке и сказал:

— Рановато, батя, панихиду справляешь. Не паникуй. Я здесь уже не первый раз гуляю. Власти часто меняются нынче. Одна сажает, другая выпускает. Не может ведь стоять Лукьяновка под замком. Не надо падать духом. Снова начинается в городе бедлам. Скоро других вместо нас посадят. Боятся, чтобы тюрьма не завалилась. Вот ее арестанты своими задницами и поддерживают…

Сбив помятую бескозырку на затылок, матросик воскликнул:

— Ну-ка, братишечки, споем! Пусть проклятые гады не думают, что мы пали духом. Ну, давай! Только дружно!

— Что ты, Митька! — остановил его кто-то из арестантов. — Ты ведь побывал уже в карцере за свои песни. Мало тебе?

— Плевать мне на карцер! Споем! — Матрос подсел к Стеценко. Тот приподнялся, прижался спиной к мокрой стене, и они запели, сперва тихо, а затем все громче и громче. И с каждой минутой в песню вплеталось все больше голосов:

Замучен тяжелой неволей,

Ты славною смертью почил.

В борьбе за рабочее дело

Ты голову честно сложил…

Скоро уже почти вся камера вдохновенно и громко пела назло и на страх всем врагам:

Наш враг над тобой не глумился,

Кругом тебя были свои!

Мы сами, родимый, закрыли

Орлиные очи твои…

Тюремщики забегали по мрачным коридорам, начали исступленно стучать в дверь, но арестованные продолжали петь.

Шмая сидел рядом с Юрком и веселым неугомонным матросиком, стараясь петь вместе со всеми, хоть слов песни и не знал. Он даже испытывал некоторую гордость оттого, что находится за решеткой вместе с этими мужественными, смелыми людьми.

Когда к нему подошел Хацкель, Шмая, кивнув в сторону матроса и Юрка Стеценко, шепнул ему на ухо:

— Видишь, какие люди есть на свете?

— Вижу, — уныло ответил Хацкель, — все вижу… Только не понимаю, зачем ты меня тащил в этот проклятый Киев. Ты говорил, что мы идем к Советской власти, а куда мы попали? К черту в зубы!..

— А мы и пришли к Советской власти… Ты хоть понимаешь, с кем мы сидим в тюрьме? Нет, не понимаешь! А я тебе сейчас ничего не могу объяснить, слишком много ушей вокруг. Но поверь мне, брат, если есть на свете такие люди, будет Советская власть, будет!..

За ночь, проведенную рядом со Стеценко, Шмая узнал, кажется, больше, чем за всю свою жизнь. Юрко был еще молодым человеком, моложе кровельщика, но того, что он перенес, могло бы хватить на три жизни. И Шмая проникся к своему земляку особым уважением. Правда, он и вида не подавал, что давно его знает. Просто двое людей случайно встретились в тюремной камере…

Это утро в тюрьме началось, как обычно, с беготни и суматохи. Надзиратели отворили ржавую железную дверь и погнали всех в грязную умывальную, где было так тесно, что и повернуться нельзя было. Не успели люди добраться до крана, как уже приказано было возвращаться обратно в камеру. Через несколько минут к двери приволокли огромный котел с какой-то похлебкой и стали разливать ее в миски. Не дав арестантам проглотить нескольких ложек, тюремщики стали выгонять их на прогулку. В этой спешке было что-то и трагическое и смешное, и наш разбойник не сдержался:

— Даже на военной службе не гоняют так, как здесь. Тюремщики, видно, не дадут нам скучать…

Юрко Стеценко был избит так, что не мог стоять на ногах и его вели под руки. В камере можно было задохнуться от духоты, и жаль было пропустить единственную возможность побыть несколько минут на морозе, подышать свежим воздухом.

Шмая подошел к Юрку и хотел было взять его под руку, но тот глазами приказал ему отойти в сторону. Они друг друга не знают и никогда не знали…

Не прошло и четверти часа, как Шмая уже был знаком со многими из арестованных. Они от Хацкеля узнали его прозвище и уже не называли его иначе, как разбойник. Хотя нашлись и тут мрачные люди, которые косились на Шмаю: нашел же человек время и место для своих шуток!

— Ничего, попасет немного блох и клопов, тогда поймет, почем фунт лиха…

— Э, голубчики, — отвечал им кровельщик. — Я уже знаю, почем пуд лиха… Мне не привыкать…

Не успели арестанты вернуться с прогулки, как в камеру вошло трое синежупанников. Они скомандовали:

— Выходь! Кроком руш!

Всех узников выгнали во двор, построили в колонну и вывели за тюремные ворота.

По дороге, ведущей за город, уже брела другая колонна людей, в замасленных тужурках, в коротких студенческих курточках, в крестьянских свитках и лаптях. Обе колонны соединились, и, окруженная усиленным конвоем, пестрая толпа двинулась дальше.

Никто не знал, куда их ведут.

Когда арестованные вышли на крутые, покрытые глубоким снегом холмы на окраине города, поступил приказ: всем взяться за лопаты и рыть окопы и траншеи.

Шмая вместе с Хацкелем и матросом подошел к куче лопат, выбрал себе подходящую и сказал:

— Я бы, пожалуй, охотнее копал могилу для наших врагов…

— Как бы ее для себя не выкопали, — тяжело вздохнул балагула.

— Сколько раз я просил тебя не говорить о смерти! Пусть враги наши подыхают! — возмутился кровельщик. — Разве сам не понимаешь, что грош цена такой власти, которая загоняет столько народу в тюрьму? В тюрьме теперь больше людей, чем на воле… Смотри, сколько нас! А те, кто остались на воле, чувствуют себя, пожалуй, еще хуже, чем мы в тюрьме… Ничего, брат, раз Петлюра, боясь простого балагулы и кровельщика, посадил их за решетку, то дела его дрянь…

— Кто тебя этому научил? — спросил удивленный Хацкель. — Матрос или, может быть, тот, с русым чубом? Что-то долго ты с ним шептался…

— Это неважно… Я говорю то, что сам понимаю…

— Прошу тебя, придержи свой язык, не давай ему воли. Теперь это опасно. И не говори мне больше о политике!

День прошел быстро. Как ни тяжело было стоять все время, работать лопатой, копать скованную морозом землю, но все же это было легче, чем сидеть, согнувшись в три погибели, в мрачной вонючей камере.

С работы арестантов привели, когда уже стало темнеть. Двери камеры снова захлопнулись за ними.

Шмая посмотрел в тот угол, где должен был лежать больной, искалеченный Юрко, но его там не оказалось.

Шмая встревожился. Очень хотелось узнать, где он, куда девался. Но Шмая побоялся кого-либо расспрашивать.

Неужели Юрка опять потащили на допрос? Ведь и так, кажется, живого места на нем не осталось… Сколько может человек переносить такие пытки?!

Шмая молча забился в угол.

Усталые, озябшие, голодные арестанты кое-как устроились на полу и на нарах, но не успели сомкнуть веки, как снова загремели запоры на двери. Тюремщики отобрали нескольких узников и вытолкали их в коридор. Зачем — никто не знал. Кто говорил, что их поведут к следователям, а кто — что в полевой суд или на расстрел.