Наши путешественники идут по темным улицам незнакомого города, заглядывая в неосвещенные окна нижних этажей. Есть же счастливцы, которые имеют свой угол, свою постель, которые могут отдохнуть, согреться, выспаться! А им куда деваться, к кому обратиться за советом, за помощью?..
А мимо все мчатся фаэтоны с пьяными пассажирами. Визжат, хохочут девки, орут песни офицеры. Шум, крик стоит неимоверный…
— Сумасшедший дом… — произносит после долгой паузы Шмая. — Так веселиться можно, пожалуй, только перед своей смертью!
— Эх, Шмая-разбойник, — вздыхает Хацкель. — Случись мне сейчас такой фаэтончик с фонарями да с упитанными лошадками в яблоках, какой мы только что видели, я бы в этом столпотворении мешок денег нагреб! Большой дом купил бы, обзавелся бы таким хозяйством, что все завидовали бы мне, и тогда плевать я хотел на весь мир! На всех!.. В такой суматохе можно все достать за бесценок… Зажили бы не хуже, чем Гришка Распутин жил. Эх, иметь бы собственный выезд…
Шмая даже остановился и сурово посмотрел на балагулу:
— Ты что?.. Буржуям завидуешь? Что ж, тебя тоже выгнали бы из России, как всю буржуйскую свору?.. Этого тебе еще не хватает! Просто слушать противно! Где твоя совесть?
— А быть нищим, оборванным и голодным тебе не противно?!
— Я не хочу, Хацкель, быть ни богачом, ни нищим! — сердито оборвал его Шмая. — Хочу иметь крышу над головой и собственными руками заработанный кусок хлеба… И чтоб никто мной не помыкал, не напоминал мне каждую минуту о моем вероисповедании, о том, какому богу я молюсь… Все мы происходим от одного Адама и от одной Евы. И черт его знает, какой подлец разделил нас…
Шмая горячился, и балагула, смеясь, взял его за локоть:
— Не кричи так!.. Люди на нас оборачиваются… Чего ты меня уговариваешь? Я согласен с тобой. Но поди скажи все это правителям, а не мне.
— Да я могу повторить это перед самим господом богом! Не постесняюсь… Это говорили нам большевики, когда мы еще в окопах гнили… А теперь должен быть такой порядок, какой они обещали!..
— Не понимаю, чего ты от меня хочешь, разбойник!
— Я хочу от тебя одного: раз мы связали в один узелок нашу судьбу, то нужно, чтобы совесть у тебя всегда была чиста, чтобы ты навсегда выбросил из своей дурацкой головы всякие глупости насчет того, как бы заграбастать чужое добро, нажиться на этой суматохе… Совесть надо иметь! Понимаешь, совесть! Мы можем своими руками честно на свою жизнь заработать… Понимаешь или еще растолковывать?..
— Ладно, не горячись… Пусть будет по-твоему, — немного успокоился балагула и уже молча смотрел на проносившиеся мимо роскошные фаэтоны.
Путники громко стучали коваными каблуками по тротуару, и со стороны могло показаться, что это идет по крайней мере рота солдат.
Вдруг, откуда ни возьмись, послышались выстрелы. Друзья прижались к каменной стене, всматриваясь в густую темень. Не одними разговорами и спорами жив человек. Надо было найти себе приют. Надо было разобраться, что происходит вокруг.
Подождав, пока утихнет стрельба, они двинулись дальше, к центру города.
Под ногами поскрипывал снег. Было скользко.
— Эх, разбойник мой дорогой, а ты мне дома говорил, что идем к Советской власти. Еще заставил сбрить бороду, — негромко сказал Хацкель. — А тут, как видишь, хозяйничают банды…
— Это так, но, кажется, недолго им осталось тут разгуливать… Видал, что на станции делается? А то, что они бесятся, это к лучшему. Издыхающий зверь всегда скалит зубы…
Незаметно они выбрались на главную улицу города. Здесь уже горели фонари, сверкали витрины, прогуливались люди.
В ресторанах и кафе играла музыка.
— Ну, Хацкель, здесь тебе больше нравится?
— Мне все тут не нравится… И прежде всего не нравится то, что я еще не знаю, где мы сегодня будем ночевать. А я уже падаю с ног…
— Да, — задумчиво сказал Шмая, — свет велик, а бедному человеку негде голову приклонить… Но не унывай! Как-нибудь не пропадем. На крыше теплушки хуже было… Что и говорить, большой город…
— По мне твой город мог бы быть и поменьше, — перебил его Хацкель. — Был бы только у нас теплый уголок, чтобы душу отогреть.
— Ох, не люблю, когда распускают нюни! Все у нас когда-нибудь будет…
В самом конце широкой улицы путники остановились возле большого полусгоревшего дома. Окна и двери были выбиты, и на тротуаре валялись поломанные стулья, столы, шкафы, загородившие вход в это пятиэтажное здание. С минуту они стояли, рассматривая дом хозяйским глазом.
— Ах черт! Сколько людей могло бы здесь разместиться! Звери никогда не разрушают нор, логов и хижин своих жертв, а вот бандюги… — с грустью промолвил Шмая.
— Что же ты остановился? Нужно идти устраиваться на ночь. Сам же говорил, что город большой и домов в нем много.
— Это правда, но я думаю, сколько труда нужно будет положить, чтобы отстроить эту махину… Одну крышу чинить — сколько работы. Эх, руки у меня чешутся…
— Да отстань ты от меня со своими крышами!.. Когда я стал говорить о лошадях, ты меня чуть не съел, а вот крыши…
— Э, тут ты уже, брат, загибаешь!.. Я ведь не говорю тебе, что хочу иметь такую крышу, что купил бы за бесценок эти дома, набил бы карманы деньгами и зажил бы припеваючи… Я только хочу, чтобы мне дали возможность людям крыши чинить.
— Ручаюсь тебе головой, что крыши от тебя не уйдут… Если живы будем, ты еще немало полазишь по ним и не одну мозоль набьешь… Дай только бог, чтобы стало спокойно на свете. А если все время будет такой гармидер, как теперь, то никому не нужны будут крыши. Гробы будут нужны, катафалки…
Снова прогремело невдалеке несколько выстрелов, послышались душераздирающие крики. Кто-то звал на помощь. По широкой улице промчались синежупанники с обнаженными саблями; искры летели из-под копыт резвых коней.
— Вот они, нынешние хозяева города. Правители, так сказать… От таких добра не жди…
Улица мигом опустела. Гуляющая публика словно сквозь землю провалилась. Всюду погасли огни. Только в одном ресторане заливалась скрипка и слышался хрипловатый женский голос:
Эх, Самара-городок,
Неспокойная я, ды неспокойная я,
Ды успокой ты меня!..
— А чтоб тебя холера успокоила! — выругался балагула и протиснулся в парадное сгоревшего дома.
Шмая двинулся за ним. В кромешной тьме поднялись они на третий этаж, осторожно ступая по загроможденным разным хламом ступенькам, попали в огромную, каким-то чудом уцелевшую комнату.
— Давай, брат, тут и сделаем привал, — сказал Шмая. — Ясно, что сегодня никуда уже не пойдем. Отдохнем, поспим, а утром видно будет. Известно, утро вечера мудренее.
— Что ж, я не против.
Оба сбросили на пол свои мешки, кое-как прикрыли досками окна, забаррикадировали дверь, собрали кучу бумаги и разного хлама, засунули все это в камин и растопили его. Бумага тут же загорелась, осветив почти половину комнаты.
— Ну, Хацкель, сейчас тут будет тепло, как в бане, — сказал кровельщик. — Только смотри, топи осторожно. А то как бы мы с тобой не сгорели… Ты уже имел возможность убедиться, что этот дом может хорошо гореть…
— Черт с ним, с домом, лишь бы согреться!..
— Только этого нам еще не хватало — гореть!.. — улыбнулся Шмая, усаживаясь на полу возле камина. — А теперь будь человеком и развяжи свой мешок. Если не ошибаюсь, у нас там еще имеется целое состояние. Там должна быть краюха хлеба и большая луковица, которую Михайло Шевчук дал нам на прощание… Давай справим трапезу!
— Хорошая же у тебя память, разбойник! А я было думал, что ты уже забыл о наших запасах…
— Как же забудешь такое?.. Когда мы сидели на крыше, я еще тогда хотел сказать, чтобы ты развязал мешок, но удержался… Я солдат и знаю, что последний кусок хлеба нужно беречь на самый крайний случай. А вот теперь давай!
