— Не твоя забота! Пошли скорее в помещение! Может, согреемся там. Совсем окоченел я.
Хлынувшая со всех сторон людская волна внесла их в помещение вокзала.
Балагула был прав. Длинный, с низким потолком барак и в самом деле напоминал огромный запущенный сарай, в который загнали немыслимое количество беженцев, раненых, солдат на костылях, потрепанных панов и потерявших свой былой блеск офицеров. Здесь стоял такой шум, что можно было сойти с ума. А воздух — хоть топор вешай…
— Ну, Хацкель, живем, брат, живем! Ура!.. — воскликнул Шмая, когда их обоих прижали лицом к влажной деревянной стенке, по которой разгуливали усатые тараканы. — Сердись не сердись, а раз благополучно добрались сюда, значит, суждено нам еще пожить на этом свете. На что мы теперь можем пожаловаться? С воинской службы, слава аллаху, вернулись благополучно. А теперь еще в поезде привезли бесплатно, чего нам еще не хватает? Дали бы только пожрать, а то скоро тебя съем, хоть ты, верно, не очень вкусный…
— Опять шутишь, разбойник? Давай все же как-нибудь выбираться отсюда, а то задохнемся в этом раю… Но куда мы теперь двинемся?
— Как это — куда? Ясное дело, в город!..
— Я понимаю, что в город. Но прежде давай расспросим, какая там власть… Мне что-то не нравится вся эта карусель… Посмотри налево: сидит на мешках какой-то с эполетами, а у соседа его на макушке гусарская фуражка. В правом углу пьяный казачишка бушует. А у дверей — целая орава синежупанников… Мешочники спят на узлах, а у стены какая-то девка рожает… Весело, ничего не скажешь!.. Вот и поди разберись, что происходит в городе и кто там верховодит…
— Да-а… — вздохнув, ответил Шмая. — В самом деле, все это смахивает на корабль без руля… Без руля и без ветрил… А все же долго раздумывать нам нечего. Пошли!..
И Шмая-разбойник стал пробиваться к выходу.
— Не спеши! Послушай моего совета, — негромко сказал балагула, хватая его за рукав. — Подумать надо… Говорят же люди: не зная броду, не суйся в воду. Если б можно было идти сейчас в город, разве торчала бы здесь вся эта публика? Что им, очень интересно тут рожать? Есть какая-то причина, раз не идут в город…
— Может, поезда ожидают, куда-то уезжают…
— Не уезжают, а бегут… Неспроста… Верно, новая власть подходит, коли эти, с эполетами, и синежупанники сматывают удочки…
— А нам какое до них дело? Пусть бегут, а мы пойдем в город!
Пока путники пробились к выходу, их много раз прошиб пот.
Шмая никогда в жизни не видел такой пестрой толпы. И кого тут только не было! И перепуганные насмерть купцы, и поблекшие барыни, чиновный люд, потаскухи, пьяные казаки; грабители, карманщики шныряли повсюду в поисках легкого хлеба. Светопреставление! Со всех сторон доносились пьяные крики, визг женщин, мольбы о помощи.
Шмая облегченно вздохнул, когда выбрался на свежий воздух. Он опустился на деревянные ступеньки. Надо было передохнуть и собраться с мыслями.
Несколько минут он сидел, подперев рукой подбородок, и смотрел в сторону города. Хацкель не сводил с него глаз, ожидая, что же решит Шмая-разбойник. Этот большой город внушал балагуле непонятный страх. Видно, придется делать то, что скажет кровельщик. Как-никак, человек кое-где побывал, знает жизнь, разбирается в любой обстановке. К тому же он большой упрямец. Скажет слово, не отступится ни за какие блага.
Но на этот раз Шмая долго не мог принять какое-нибудь решение. А тут еще стало темнеть. Со стороны города доносился глухой шум. Изредка слышались выстрелы, взрывы. Как тут решить, что делать и куда идти?
Не зная, как поступить, он пока что присматривался к людям, заполнившим всю привокзальную площадь. Справа, у самых ступенек, он увидел на снежном сугробе пожилого толстячка с сизо-багровым лицом, с длинными рыжеватыми усами, в изодранном жандармском мундире без погон. Тот напевал себе под нос не то бравурный марш, не то «Боже, царя храни…», пытался стать на ноги, но тщетно. И все же после нескольких неудачных попыток он с горем пополам поднялся, расстегнул ворот кителя и, обведя пьяными красными глазами сидевших на ступеньках людей, остановил свой взгляд на Шмае.
— Ты… солдат! Ты чего не козыряешь, спрашиваю? На гауптвахту! Здравия желаю!.. — орал он, брызжа слюной во все стороны.
Он пытался поднять руку к козырьку, но ноги не удержали его, он покачнулся и рухнул в сугроб. Потом на четвереньках выкарабкался, кое-как отряхнул с себя снег и, уставившись мутным взором на Шмаю, продолжал:
— Здравия желаю!.. Слышь, солдатик, почему не козыряешь? Может, ты тоже за р-р-революцию? За большевиков? Вот где они у меня сидят… В печенках, сукины сыны!.. Вот тут!.. Расстрелять! На гауптвахту! Отставить! Ать-два! Ать-два! Ать-два! Отставить!..
Пьяный на минуту замолк, взял пригоршню снега, потер им лоб и снова уставился на Шмаю:
— Не обижайся, солдатик… Не обижайся, сукин сын… Петр Спиридонович Гвоздев хватил с горя чарочку… Выпил за царя-батюшку и империю… Молчать! Нет царя, нет Керенского, нет пор-рядка! Нет правды в России… Из Петрограда я бежал, из Москвы бежал… Бежал от антихристов-большевиков… Прибежал сюда, и отсюда надо бежать… Нет в России пор-р-рядка! Дайте Гвоздеву власть в руки, он скоро наведет порядок! На виселицу всех подряд! На плаху!.. Нет городовых, нет жандармов — нет пор-рядка!.. Разогнать! Не хотят воевать до победного конца!.. Не идут на фронт, дезертиры! Большевики прокламации разбрасывают, анархисты стреляют, а некому их загнать в Сибирь. Эх, мать святая Русь… Молчать! Нет пор-рядка! Погибает Россия без Гвоздева!..
Пьяный подполз к ступенькам, с трудом выпрямился и хотел было обнять Шмаю, который внимательно, скрывая довольную улыбку, слушал. Но не дотянувшись до него, снова свалился в сугроб:
— Здравия желаю, солдатик! Почему не козыряешь, сукин сын? Ты тоже большевик, а? Отвечай, не то я тебя сейчас шашкой, шашкой… — Он умолк и вдруг стал орать простуженным голосом:
Соловей, соловей, пташечка!
Канареечка жалобно поеть!
Раз поеть, два поеть,
Горе не беда! Канареечка жалобно поеть!
Закурить дай! Одну затяжку. За одну затяжку всю Россию тебе отдам!
Шмая вынул изо рта окурок и протянул ему. Тот взял окурок дрожащими пальцами, но никак не мог вставить его в рот.
— Эх, мать пресвятая!.. Вся жизнь пропала?.. Нет империи, нет Кер-ренского, нет правды в России, нет Гвоздева… Р-р-р-азойтись! Ать-два! Ать-два!
— Погибель на твою голову! — разозлился Хацкель и потянул приятеля за полу. — Этот пес может так всю ночь горланить, а мы будем тут сидеть и слушать его? Пошли!
Шмая громко рассмеялся:
— Дурак ты! Ради одного этого знакомства нам стоило проделать такой путь!.. Вот она, царская империя! Вот это разговор? Давно такого не слыхал… Весело, ей-богу! Власть дай ему, и он порядок наведет… Дать бы ему подковой по башке, чтобы больше не встал!..
И Шмая поднялся с места.
— Да, очень все-таки интересно, — сказал он. — Есть правда на земле, если Гвоздев валяется на вокзале, как свинья… Ну, пошли, брат, искать свое счастье…
Куда девались золотые кресты и пузатые купола церквей, крутые подъемы и высокие дома, вскарабкавшиеся так высоко, что ты и не знаешь, на чем они держатся? Все потонуло в ночной мгле, и только желтый отсвет окон ложится на тротуары пустынных улиц. Изредка то тут, то там возникают фигуры прохожих. Но люди не идут, а бегут, проносятся вдоль стен, словно ожившие тени. Каждый с опаской смотрит на другого, очевидно считая, что тот только и думает о том, чтобы снять с него последнюю рубаху, ограбить, убить, зарезать. Время от времени по улице проносится фаэтон с пьяными офицерами, которые орут похабные песни, стреляют в воздух и отчаянно сквернословят: «Все равно жизнь пропащая, живи, пока живется, и пой, пока поется!..»
