Увидев своего настоящего хозяина, лошадка обрадовалась так, словно ей поднесли добрую порцию овса или сена. Свою радость она выражала на свой лад: что было силы заржала, но, обессилев, плюхнулась на землю, а потом стала качаться по земле, как лошонок на толоке весной. Она стала дышать, как паровоз, и, казалось, вот-вот испустит дух.
— Эй, Шмая! — испуганно закричал Хацкель. — Иди скорее сюда, посмотри на моего кормильца… Где же ты, разбойник?
— Ну вот, начинай все сначала! А я, грешным делом, думал, что уже отдохну немного от вас обоих, — сказал Шмая, переступая порог сарая.
— Посмотри, что стало с лошадью, погибель на всех врагов наших! — со слезами говорил балагула. — Боюсь, что это уж не жилец на этом свете… Какая лошадь была! Вся моя надежда…
Они немало помучились, пока выволокли клячу из сарая, таща ее за хвост и гриву, подвесили на крепкой веревке меж двух акаций, чтобы она привыкла стоять на ногах и между делом щипала кору со стволов.
С первым она справлялась совсем неважно, еле держалась на ногах, но зато бойко принялась обдирать кору пожелтевшими зубами. Она так основательно обглодала стволы, будто акации и появились на свет божий только для того, чтобы кляча Хацкеля грызла их.
А солнце, ни на что не обращая внимания, делало свое дело: пригревало, растапливало снег, обнажало прошлогоднюю зеленую травку. Приятно было сидеть на завалинке, курить и мечтать.
Шмая достал кусок газеты, вывернул карман, собрал там перемешанные с пылью остатки самосада, свернул цигарку и протянул приятелю:
— Возьми, Хацкель, закури и мне тоже оставь…
Тот кивнул головой, высек кресалом огонь, прикурил и после долгой паузы глубокомысленно сказал:
— Да, Шмая, смотрю я на тебя и не узнаю: ты это или не ты?
— Почему же ты меня не узнаешь?
— Зарос ты, как сатана… И седина на висках пробивается… А ты ведь еще совсем молодой человек…
— Ерунда! Седина, брат, это как пена, которая остается на берегу после сильной бури. А мы прошли через такую бурю и натерпелись горя, кажется, за внуков и правнуков…
Он махнул рукой: мол, нечего растравлять раны.
Немного помолчав, Хацкель ощупал себя и сказал:
— И похудел же я!.. Кожа да кости…
— Что ж, и это неплохо, — улыбнулся Шмая. — Были б кости, а мясо будет! Наш кашевар из третьей роты Степа Варивода говорил, бывало: «Вы мне только костей давайте побольше, а борщ я как-нибудь сам сварю…»
Лицо Хацкеля сразу оживилось:
— Эх, был бы тут с нами твой Степа Варивода да насыпал бы нам в котелок горячего борща с мясом да гречневой кашки, другое дело было бы…
— Перестань, не раздражай! — облизывая сухие губы, перебил его кровельщик. — Чего захотел!.. Хоть бы шрапнели поесть, сухарика… Нужно, пожалуй, сходить к Михайлу Шевчуку в Петривку… Может, разживемся картошкой. Да, я обещал починить ему крышу… Но никак не вырвусь. С тобой возился и с клячей твоей.
— Ничего, теперь я уже человек. Вот только поправится моя конячка, тогда заживем, как у бога за пазухой… Будем ездить, она нас будет кормить…
Шмая удивленно пожал плечами:
— Вот чудак!.. Она будет нас кормить?.. Где же ты видел, чтобы лошадь человека кормила? Я вот до сих пор думал, что человек лошадь кормит…
— Язык у тебя без костей… Давай без шуток!.. Скоро поправится лошадка, и заживем мы припеваючи…
— Не говори гоп, пока не перескочишь. Мне кажется, что твоя кобылка скоро ноги протянет… Что ж, меньше хлопот будет…
— Типун тебе на язык! И что ты за человек, не пойму! Когда ты уже будешь разговаривать по-серьезному? Ей-богу, не встречал еще таких, хоть столько лет сижу на облучке и немало людей повидал на своем веку…. Весь мир плачет, стонет, а ты, разбойник, все шутишь и смеешься. Для тебя все трын-трава…
— Что ж, я не в ответе за то, что делает весь мир… Если б мир у меня спросил совета, как жить миру, я, может быть, кое-что и сказал бы… Но пока меня не спрашивают, я имею право жить, как мне нравится… — И, подумав немного, продолжал: — Знаешь, приятель, если бы ко всем нашим бедам и лишениям прибавилась еще меланхолия, нам бы оставалось лишь одно: петлю на шею — и конец… А человек и так очень мало живет на свете. И живет один раз. Уныние точит его душу, как червь яблоко. Вот и не надо допускать его к своей душе…
Хацкель смотрел на товарища широко открытыми глазами. «И черт тебя знает, разбойник, — думал он, — откуда у тебя такие мудрые слова берутся, если ты ни в каких гимназиях и семинариях не обучался?..»
Шмая пошел в дом, покопался там несколько минут и вернулся со своим взбухшим солдатским мешком. Здесь было все его имущество, с которым он теперь не расставался. Снова сел на завалинку и сосредоточенно начал искать бритву, которой давненько не пользовался. Надо было сбрить бороду, а то, в самом деле, зарос, как зверь.
Он вытащил помазок, бритву и натолкнулся на потертый конверт, в котором лежали пожелтевшие письма и фотография молодой черноглазой женщины.
Лицо Шмаи на миг осветила улыбка, но тут же исчезла. Он хотел было спрятать карточку, но Хацкель уже протягивал к ней руку:
— Не прячь. Дай-ка взгляну…
Рассмотрев фотографию, балагула почесал затылок и лукаво подмигнул:
— Да, что и говорить, хороша бабенка… Верно, солдатская любовь?.. Где-нибудь в походе подцепил душечку?
— Нет…
— А кто ж она? Расскажи!.. Думаешь, поверю, что ты три года с гаком на фронте был, весь мир прошел и остался ангелом божьим, девок не прижимал, в гречку не прыгал? Ни за что не поверю!..
— Эту женщину я в глаза не видел… Вот только на карточке…
— Рассказывай басни!.. — ухмыльнулся Хацкель. — Если б я в пути такую встретил, думаешь, прошел бы мимо?
— Да что ты ко мне привязался! — в конце концов рассердился Шмая. — Говорю же, что никогда ее в глаза не видел. Это жена моего фронтового друга, Корсунского… Вместе с ним в окопах лежали…
— Интересно!.. А как же его жена попала в твой ранец? Ох, разбойник, не хитри! Скажи правду…
Слова приятеля возмутили кровельщика.
— Не люблю, когда у человека мысли грязные!.. Нехорошо это, — проговорил Шмая, вырвав у него из рук карточку. Молча спрятал ее в солдатский ранец, развел в чашечке мыло и, намылив щеку, начал осторожно бриться.
Хацкель сосредоточенно следил за тем, как ловко Шмая скребет физиономию, и после долгой паузы сказал:
— Тоже нашел время прихорашиваться. Больше тебе, видно, думать не о чем!.. Ты это для бабенки, что на карточке, стараешься, а? — И, подмигнув, добавил: — Горячая, видать, бабенка, погулять бы с такой и теперь не помешало бы!.. И помирать не жалко!..
— Не смей так говорить! Она честная женщина и мать. Ты ей в подметки не годишься, грубиян. И если ты еще хоть одно плохое слово посмеешь о ней сказать, ей-богу, побью!..
— Тише! Не кричи! Не трогал я ее, — оправдывался Хацкель. — Чего ты на меня набросился? И ты не забывай, что женщин не трудно найти, а вот верного друга…
— У тебя, брат, мозги набекрень, — сурово глядя на него, сказал взволнованный кровельщик. — У тебя всякие глупости на уме, а у меня, как посмотрю на эту карточку, душа от боли разрывается. Тебе, я вижу, ничего показать нельзя. О серьезных, душевных делах с тобой не поговоришь.
Заговорились приятели и не заметили, как кляча в это время богу душу отдала. Хацкель бросился к ней, стал тормошить, звать Шмаю на помощь, будто тот мог воскресить ее. Но Шмая был занят бритьем и только махнул в ответ рукой:
— Дай скотине спокойно издохнуть. Не мучь ее…
Хацкель, опустив руки, постоял около лошади несколько минут, потом подошел к завалинке и, глубоко опечаленный, сел рядом с приятелем.
— Не тужи, брат! — сказал тот, когда закончил бритье и лицо его совершенно преобразилось, стало молодым и приятным. Оно, правда, немного вытянулось, щеки впали, но глаза по-прежнему блестели задорным блеском, а лихо закрученные усы придавали нашему разбойнику вид бывалого солдата, только что пришедшего с фронта на побывку.
