— Понимаешь, дорогой человек, — это такая скотинка, которая может переносить всякие лишения и невзгоды, — тяжело дыша, продолжал больной. — Человек — это такое, понимаешь, существо, которое ко всему может приспособиться. А что может сделать несчастное животное, бессловесная тварь, которая не попросит и руку за милостыней не протянет, что, а?
Шмая не принадлежал к числу страстных поклонников лошадей, и он старался обычно не ввязываться в разговор, когда приятель начинал болтать о своей лошади. Он хорошо знал: втянешься в разговор на эту тему, придется накинуть на плечи шинельку и бегать по соседним дворам сдирать с крыш солому и кормить лошадку. Поэтому он делает вид, что не слышит, и возится с лекарствами, но балагула, пристально глядя на него, умоляющим голосом повторяет:
— Слышишь, Шмая, сбегай, братец, в хлев. Посмотри, что там наш кормилец делает… Чего-то всю ночь ржет…
— Ржет? Ну и прекрасно, что ржет, — оживляется Шмая. — А что же ей еще остается делать? Коль лошадка ржет, это первый признак того, что она еще жива. Иначе уж не ржала б… А что, тебе хотелось бы, чтоб она пела или смеялась? Тьфу ты, прости господи! — сердится Шмая, подымаясь со своего ложа. — Дал тебе бог клячу на мою голову, чтоб она сдохла! Нет ни минуты покоя!..
— Родной мой, как тебе не стыдно! Жалко животное… Пропадет ведь… — И, видя, что приятель направляется к двери, Хацкель замолкает. Он понимает: что бы Шмая ни говорил о лошадке, какими словами ни проклинал бы ее, он пойдет и раздобудет для нее какой-нибудь корм.
Через несколько минут Шмая возвращается, стряхивая с себя снег и дуя на озябшие руки:
— Ну, теперь можешь спать спокойно. Твой милый кормилец чувствует себя, как бог в Одессе… Аппетит у клячи, слава богу, как у настоящего коня, жрет за троих… Бросил ей охапку соломы, и вмиг сожрала. Теперь желоб догрызает…
— Ай-ай… А ты не мог еще чего-нибудь подсыпать?
— Я могу подсыпать ей только наши болячки!.. Я уже ободрал все соломенные кровли на нашей улице… Остались одни стропила…
— Боже мой, боже мой, — захныкал балагула. — Этак конячка может и дух испустить, погибель на всех наших врагов! Что мы будем тогда делать?
— Не убивайся так из-за клячи! Подумаешь, беда какая! Жив будешь, найдешь себе другую. Береги свое здоровье, поменьше думай о ней, а побольше — о житейских делах. Если б не твоя лошадка, мы с тобой давно уже жили бы в большом городе. И ты не валялся бы тут на драном тюфяке, а лежал бы, как барин, в больнице, на пружинах. И тебя щупали бы настоящие фельдшеры, накачивали бы тебя всякими порошками и пилюлями, ставили бы тебе пиявки, клизмы, каждые три дня давали бы тебе манную кашу или перловый суп, и жил бы ты в свое полное удовольствие и не грыз бы себя и меня: «Ой, что там жрет моя лошадка?» Да холера ее забери, лошадку твою! Сам ты одной ногой в могиле, а о кляче думаешь. Давай лучше помозгуем, как будем жить дальше. Сам понимаешь, здесь нам делать нечего… Ты как хочешь, а я твердо решил: придешь немного в себя, потеплеет, возьмем свои солдатские мешки на плечи и гайда в путь-дорогу? Пойдем искать счастья…
Балагула печально взглянул на оживившегося приятеля и махнул рукой:
— С меня, пожалуй, толку уже не будет! Какой я теперь ходок! Иди один. Зачем тебе тут мучиться со мной, на самом деле…
— Что ты болтаешь?! — сердито оборвал его Шмая. — За кого же ты меня принимаешь? Столько были вместе, рядом, а не знаешь еще меня… Не знаешь… И повернулся же у тебя язык говорить такое!.. Разве оставлю я приятеля в беде?..
— В таком случае, дорогой мой, выскочи на минутку к лошадке и дай ей ведерко воды… Жаль ведь скотину… Она безъязыкая, не может просить… Пожалей, братец…
— Тьфу ты, пропасть! И чего ты привязался ко мне со своей клячей? Ты на себя лучше погляди, на кого ты стал похож? Краше в гроб кладут… О себе подумай!..
— Не хочешь идти, не надо… — промолвил балагула, слезая с койки и становясь на пол босыми ногами. — Не могу я так… Понимаешь, не могу! Животное… Бессловесная тварь… Не попросит сама.
— Тихо! Не шуми! — подбежал к больному Шмая и стал укладывать его в постель. — Глупый ты человек, помешался на своей лошадке!.. Ложись, я сам пойду, ладно уж… Только успокойся, прошу тебя… Иду, иду!..
В середине зимы лютые морозы вдруг сменились оттепелью. Днем, когда пригревало солнце и таяли на карнизах ледяные сосульки, казалось, что начинается небывало ранняя весна. Но до весны было еще далеко. Солнце и порывистые ветры пожирали снег, кромсали его на части, растапливали.
Эта неожиданная оттепель поставила Хацкеля на ноги. Он повеселел, приободрился, и через несколько дней его уже нельзя было узнать. Совсем преобразился, будто подменили его. Больше всего, кажется, радовался Шмая-разбойник. И не столько потому, что не нужно уже было ухаживать за больным, сколько из-за того, что не придется больше возиться с его лошадкой, которая просто осточертела кровельщику.
Его радовало, что приятель после такой мучительной болезни начинает все быстрее двигаться, поправляться неизвестно от чего. Он ходит на улицу, во двор.
— Ты, брат, — как-то сказал Шмая, — и вправду железный человек, если ухитрился из такой хворобы вылезть!.. Ведь одной ногой уже был на том свете… Счастливчик!..
— С твоей и с божьей помощью, Шмая, живу, — улыбнулся балагула.
— Да, видно, теперь ты уже долго жить будешь, коль такую болезнь перенес… Без знахарки, без доктора, без лекарств…
— Ты, братец, для меня самое лучшее лекарство, самый лучший доктор… Никогда, Шмая, не забуду твою доброту… Если б ты меня оставил одного, даже некому было бы за гробом моим пойти. А ты меня вырвал из рук малхамувеса — ангела смерти…
— Да что ты! Видно, так тебе на роду написано, вот и держишься на этом свете!.. Закон природы, что ли…
— Ого, Шмая, ты уже заговорил почти так, как наш Фридель-Наполеон!..
— Далеко куцому…
— А где теперь могут быть Билецкий и Юрко? Ушли с отрядом и как в воду канули…
— Кто его знает, где они теперь? — после долгой паузы проговорил Шмая. — Одно из двух: или воюют, или в подполье работают… Большевики — это такие ребята, что жизнь отдают за идею… Понимаешь, Хацкель, идея у них!..
— А что это такое — идея? С чем ее едят? — спросил балагула, и Шмая немного растерялся.
— Как? Ты не знаешь, что такое идея? Странно… Ну, я тебе сейчас объясню… Идея, значит… Ну, это даже сразу не объяснишь… Вот попробую на примере… Помнишь, прикатил к нам уполномоченный Петлюры и Центральной рады… Наговорил сорок бочек арестантов. Ну такое плел, что в голове не укладывается… Потом вышли к нему Фридель Билецкий, Юрко и натерли ему морду. Это и есть идея!.. Как тебе получше растолковать?.. Читал я еще на войне газету — «Окопная правда». Там подробно все описывалось про идею… Знаешь, что такое большевики? Ну чего ж ты мне голову морочишь?.. Большевики и идея — это одно и то же… Ясно?
— Вроде бы ясно. Только…
— Ну вот! — с облегчением вздохнул Шмая и почувствовал, будто гора у него с плеч свалилась.
И все же, пожалуй, больше всех на этой грешной земле обрадовалась теплым дням кляча Хацкеля. Чтобы взглянуть на солнце, ей вовсе не надо было выползать из сарая, а только задрать голову и сквозь ребра стропил смотреть на чистое небо и радоваться. До ее появления здесь хлев, как и соседние сараи, где некогда местечковые бабы держали дойных коров, был покрыт добротной соломкой. Но настали тяжелые времена, и исчезли, рассеялись по свету божьему веселые и болтливые местечковые молочницы, а нежданный гость — кляча балагулы Хацкеля — занял самый комфортабельный сарай и за зимние месяцы сожрал все сено, завалявшееся на чердаках, да к тому же и соседние соломенные крыши. Такие уж нынче гости пошли…
К сожалению, это не было ей на пользу. Захворала, как и ее хозяин, тоскуя без него. А к этому странному кровельщику, который ругал ее последними словами и всячески проклинал, никак не могла привыкнуть. То он забудет нарезать ей соломы, и она давится, мучится, то он не подумает налить воды, и она сгорает от жажды, а то не закроет за собой дверь, и сквозняк проберет ее до косточек.
