– Так я же его знаю.

– Да, да, – засмеялся Николай, – ты ж его и караулил. Тогда давай проваливай. Не морочь нам голову, пока не понадобился.

Микулина, Маслова, Федорова я нашел в вагоне штабной батареи. На верхних нарах мне было забронировано место, как я и любил, сбоку, у окна. Нагулявшись досыта, я уснул под звуки ругани и паровозных гудков.

4 января. Погрузка машин и минометов продолжалась всю ночь и первую половину дня. Стоит страшный ор, матерщина, стучат кувалды по дереву, по железу, гудят паровозы. Вагон наш через регулярные промежутки времени толкают, подгоняя под резкие свистки сцепщиков очередную платформу эшелона к погрузочному трапу.

Тронулись мы лишь к вечеру и к ночи прибыли на окружную линию железнодорожного пути Ленинград – Москва. Тут в последний раз родственники наших ленинградцев пришли их провожать.

5 января. Эшелон № 11613 идет по линии железной дороги Ленинград – Москва. Наши офицеры, дежурные по эшелону и на паровозе, осведомлены о маршруте только лишь до следующей узловой станции и не далее. Только на станции Бологое стало очевидным, что цель ближайшего перегона – Москва. Покой был потерян.

6 января. Медленно, порой со скоростью пешехода, уступая дорогу пассажирским поездам, тащится эшелон по разбитым путям Октябрьской железнодорожной магистрали.

7 января. Стоим в Калинине. Разбитый город, разбитая станция, и все это припорошено новогодним и рождественским снегом. Странная человеческая особенность – привычка. Помнится, когда впервые увидели мы эти места, освобожденные от немцев, увидели сожженные города и деревни той же Ленинградской области, в окрестностях Гатчины и на Псковщине, увидели обездоленное, обнищавшее население, дотла сожженные поселки, одиноко стоящие обгорелые печные трубы, чувствам нашим мы не могли тогда найти словесного выражения. Теперь мы смотрели на те же самые «картины» всеподавляющей разрухи и понимали, что иначе и быть не может – война и есть война!

Когда-то, в первой половине XIX века, великий теоретик войны генерал прусской армии Клаузевиц провозгласил доктрину: «Война есть продолжение политики иными средствами» и что «война есть орудие политики». И вот, лежа на нарах товарного вагона и смотря в небольшое оконце на разбитый и сожженный город, который когда-то назывался Тверью и был столицей Тверского княжества, соперничавшего с Москвой, я думал о том, как мало стоят «человеческие ценности» и сам «человек» в той «политической игре», которую ведут люди себе же на забаву!

9 января. Два часа ночи. Эшелон № 11613 прибывает на станцию Лихоборы Окружной железной дороги города Москвы. Выскочив из вагона, я вижу, что паровоза нет. Бегу к дежурному по станции.

– Когда отправляемся?

– Когда дадут паровоз.

– А когда дадут паровоз?

– Неизвестно.

– Я москвич, – говорю я, чуть не плача, – мои дома ничего не знают. А я тут.

Тягостная пауза. Дежурный пристально смотрит на меня. И наконец говорит уже иным тоном:

– Да не раньше утра.

– А позвонить можно?

– Давай! – сказал дежурный и, махнув рукой, сел в свое кресло.

Звонил я долго и настойчиво. К телефону никто не подходил. Я было потерял уже всякую надежду, как вдруг знакомый голос в трубке, сонным и недовольным шепотом протянул:

– Алллоо!

– Танюшка! Здравствуй! Дорогая!

– Кто это? – услышал я. И нотки раздражения звучали на противоположном конце телефонной линии.

– Это же я. Я. Ты что, меня не узнала?

– О господи! Андрюшка?! Где ты?!

– В Москве. На станции Лихоборы. В дежурке.

– Так приходи домой.

– Не могу!

Трубку берет мать, потом тетка, потом дядя Сережа. Я говорю с ними подолгу – то с одним, то с другим. Дежурный по станции, пожилой железнодорожник с серебряными погонами на черном кителе, и молодая девушка в гражданском молча слушают нас и улыбаются. И никакого упрека, что я слишком долго занимаю служебный телефон на узловой станции. Со слов дежурного я объясняю матери и тетке, как проехать городским транспортом до Лихоборов. Дело в том, что трамваи, троллейбусы и метро начнут действовать только лишь с шести часов утра.

Невыносимо тянутся томительные часы ожидания. Ночь светлая, прозрачная, морозная. Горят огни стрелок и светофоров. А в небе холодным отсветом поблескивает диск луны. В белом полушубке, с сигнальным фонариком на пуговице, хожу я вдоль эшелона, прислушиваясь к похрусту снега под собственными валенками.

– Чё не спите, товарищ старшлейтенант? – окликает меня часовой, и я узнаю в нем Бадейкина.

– Да вот, жду. Может, мать подъедет – повидаться.

– Хорошо б, – улыбается Бадейкин. – А времячко-то сколь будет?

– Скоро шесть, – говорю я и выхожу за ворота.

В городе зажигаются неяркие фонари уличного освещения. На трамвайном кругу, позванивая, появляются первые вагоны и первые пассажиры. Вереницей по тротуару потянулся рабочий люд. Кто-то идет пешком, кто-то спешит сесть на трамвай.

«Моим добираться трамваем, поди, более часа, – рассчитываю я, – следовательно, здесь они могут быть не ранее семи, а то и в половине восьмого. Что же, наберемся терпения и будем ждать».

И я вновь начинаю ходить вдоль эшелона. В вагоне мирный храп и запах теплой испарины человеческих тел. Рыжего Бадейкина сменил незнакомый солдат, очевидно из огневиков. Иду вновь на трамвайную остановку и начинаю ходить вдоль какого-то забора по тротуару. Один за другим идут трамвайные вагоны и, сделав круг, удаляются в обратном направлении. Наконец, я вижу мать и тетку, выходящих из очередного вагона, – обе в потертых шубейках, в старых стоптанных ботах, в меховых шапочках, повязанных поверху дырявыми шерстяными платками, с большими сумками в руках. Я встречаю их, веду по путям к эшелону. Они с трудом поднимаются в вагон по приставной лестнице. В вагоне тепло, горит масляный ночник, дневальный топит печку. Понемногу все просыпаются, здороваются с матерью и теткой, идут умываться.

Тетя Лида оглядывается в непривычной для нее обстановке – она всем интересуется. Мать же ничего не замечает и смотрит только на меня. И меня это начинает угнетать. Маслов, Микулин, Куштейко, даже Федоров заводят с тетей Лидой разговор. Она реагирует весело, энергично, со смехом – окружающим это нравится. Появляется в вагоне командир батареи Миша Заблоцкий[1] и громогласно заявляет тете Лиде, что и он, и его отец, военный врач и участник войны четырнадцатого года, всегда были поклонниками таланта и голоса Сергея Петровича Юдина[2]. Тетя Лида в восторге. Она смеется и тоже громогласно начинает рассказывать о том, чем теперь занят дядя Сережа и какие партии готовит ее дочь и моя кузина – Таня.

Куштейкина Валентина разогревает на печке целую сковороду вчерашней каши, и наш замкомполка по строевой садится «снидать». Через довольно короткий промежуток времени он отдает пустую сковородку Валентине, срыгивает и выходит из вагона.

– Сколько же он ест?! – шепчет мне на ухо тетя Лида и смеется.

– Разве много? – спрашиваю я и тоже смеюсь.

– Неужели же и ты столько же ешь?

– Нет. Я столько не ем.

– А чем вас кормят? – интересуется мать.

– Принесут завтрак, увидишь.

– А это-то, что же, – шепчет мне тетя Лида, – перед завтраком слегка закусывал, что ли?

Мать распаковывает сумки: достает копировальную бумагу, машинописные ленты, карандаши, пачки писчей бумаги. Я спешу отнести эти подарки в штабную машину, чтобы обрадовать Коваленко и Нину Шаблий.

Вернувшись, я увидел на столике поллитровку и четвертинку «Московской», какие-то домашние гостинцы, которые они выделили из своего скудного карточного пайка. Ординарцы несут завтрак: котелок каши и чай. Но есть я не могу – гортань блокирует спазм.