– Выходит ничего не изменилось со времён Гоголя, Горького и Антона Чехова, – удручённо покачал головой Денисов. – Они с сердечной болью описывали нечто похожее, будто взятое из вашего рассказа. И надо отдать им должное, не боялись писать правду. Сейчас это не в ходу о доле народной вещать, да и вообще о том, как живут люди на окраинах, больше помалкивают, а тем, кто об этом писать хочет, не дают слова. А с экрана вкалывают нам цветистый, успокаивающий наркоз: всё налаживается, верным путём идём, господа. Хотя и в советские времена, и вы это прекрасно, наверное, помните, советские акулы пера, писатели и киношники, мёд проливали в книгах и кино о счастливом быте колхозника, о братской смычке города с селом, фильмы снимали и повести писали. О том же, что и как происходило на самом деле, знали только сами крестьяне, на своей шкуре испытавшие дурость и жестокость властей, и очень немногие люди, имевшие доступ к информации.

– Да Чехов тот с Максимкой Горьким в гробу бы перевернулись, узнай, как мы живём, и что с нами стало! Слава Богу, не дожили они до этих «счастливых» времён, – живо откликнулся старик. – Смычка города с селом говоришь? Помню. Помню, как же. Это у вас здесь жизнь разнообразная, всё меняется, крутиться, вертится, на месте не стоит. А у нас одна колея: земля, огород, дом, семья, зима, лето, да худоба – это живность всякую мы так прозываем. Заведено всё однообразно. Худо-бедно живём на земле, кормит она нас, матушка, знаем, что не зашикуем, но если пахать будем, то и с голоду не помрём. А земля родная зарастает бурьянами, борщевиком и травой без ухода. Так и у человека, когда он от земли отрывается, душа чертополохом зарастает. Молодёжь, что в города разъехалась, она не только от родителей уехала, они от земли родной уехали. В городе сытно, весело, людей разных много, работу можно менять, если вдруг нынешняя работа разонравилась. Много чего такого здесь, чего нам в селе и не снилось. И кажется такому беженцу от земли родной: вот нашёл я счастье своё, но не знает он, что за сытость эту и лёгкость жизни, придётся ему своим сердцем расплачиваться. Зарастёт оно чертополохом, и, глядишь, завтра он с соседями перестанет здороваться, как это в городах теперь заведено. Когда я к внуку приезжаю, здороваюсь в его доме с соседями, а они как на старого, выжившего из ума старого дурня глядят на меня, только что пальцем у виска не крутят. После, глядишь, беженец этот и мимо человека упавшего пройдёт, руки не подаст и заразу страшную подцепит: денежки полюбит, на них ведь так много чего можно получить, а дальше, как их добывать ему безразлично станет. Много чего в городах лишнего и не нужного. Вкалывает здесь народ ради всяких безделушек. А жизнь и труд одной верёвкой повязаны. Когда человек на земле трудиться, знает, что она его кормилица, тогда и труд и жизнь одним становятся. А когда ты продавцом работаешь? На хозяина за зарплату, которую он тебе определяет? Когда труд этот батрачный, где всё только на деньги переводится? Они сейчас всем правят, треклятые! Люди в вашем городе столько вынесли, упаси. Боже кому-нибудь такое даже во сне увидеть! Революция! Блокада! Голод, холод, война, разруха! Сила какая-то неведомая людей спасала, а вот теперь от рублика, от его проклятой силы, нету мочи человеку спастись. Рубликов этих их, пожалуй, всегда не хватало, да только не убивались же люди двадцать четыре часа в сутки ради них. Людей, мил человек, которым деньги нужны, чтобы ни умереть с голоду, да одёжу и обувку какую купить, на миллиарды больше тех, кто счёта своим деньгам не знает. И что ж, они счастливее тех, у кого нет миллионов, – не помрут, за деньги вернут с того света своих родителей и детей? У савана нет карманов. Человеку лишнее всегда не в пользу, всегда во вред. Вот Димка, внук мой, у вас осел. Нравится ему здесь, а что он увидел кроме этих улиц и домов? Он ни в одном музее не был, только в Кунсткамере, и то я его в прошлом годе туда затащил. За три года столько работ поменял: в типографии пахал, свинцовую пыль глотал, машины мыл, посыльным был, на рынке грузчиком работал. Теперь вот продавцом работает.

Старик раздражённо дёрнул головой.

– Зачем по-пустому здоровье своё гробить? Обженился уже второй раз. Обженился… (старик хмыкнул), да только по новым правилам. Говорит гражданский брак это, а по мне, извини, это одно … (старик не произнёс слова, только кашлянул в кулак). Девчонке его только восемнадцать стукнуло, Светке-то этой. То ж продавщицей работает. Школу не закончила. А у него специальность есть, тракторист он, да ещё много чего может по крестьянскому делу, да только слышать уже об этом не хочет. Я разве против, что бы люди в города ехали? Да ради Бога! Но только, если у тебя талант есть, а в селе нет возможности ему развиться. К примеру, писателем, артистом, музыкантом или математиком стать хочешь. Понятное дело в селе тебя этому не научат, а в городах это налажено. Или, скажем, лётчиком, моряком мечтаешь – здесь уж без города никак. Ломоносов, Василий Шукшин да Гагарин в городах обучались. Гагарин с крыши коровника в космос не допрыгнул бы. А Дмитрий мой, что? Такие как он, ничего здесь не добьются, испоганятся только. Так чего здесь сидеть? Все уедут продавцами работать, а кто ж хлеб ростить будет? Китайцев пригласим? Мы? Мы своё отпахали. Глядишь дальше-то Дмитрий мой и третьим бракованным браком ожениться, дело это такое прилипчивое, потом четвёртым, а мужчине это негоже баб менять, распалятся. Жилья нет, на него с такими ценами и его заработком во век не собрать грошей, да и работы твёрдой тоже нет, эх, да, что там говорить! Вот ты, – ты же в село не поедешь? Тебе асфальт земля родная!

«Какой же замечательнейший старик! – думал Денисов, с восхищением слушая старика. – Вот он народ и его философия. Дедок чуть ли ни слово в слово «старчика», великого русского философа конца восемнадцатого века, не часто вспоминаемого Григория Сковороду, повторяет. И сколько ещё людей возил я в своей машине, которые другими словами, но говорили одно и то же: о дикой силе и власти денег, о прогрессе, приносящем людям проблемы, о беде постигшей страну, о развале родственных связей, о труде, делающим человека истинно счастливым!»

– Знаете, я вас прекрасно понимаю. О том, что вы говорите столько сказано- пересказано. Тот же Шукшин, человек из народа, писал о проблемах, возникающих у деревенских людей в городе, да разве только он? У нас целая артель замечательных писателей-деревенщиков была. Я вам о себе скажу. Прадед мой был крестьянином. Сын его, мой дед, приехал в Питер и женился здесь на девушке из Вологодской глубинки, уже в Ленинграде мой отец родился. Он женился на ленинградке, у которой корни тоже были крестьянские из Владимирской губернии, после войны вернулся отец в Ленинград, тут я родился. Заметьте, мой род всё дальше и дальше от земли отодвигался, по асфальту учился ходить. А сын мой, когда ему было года три с половиной, думал, что картошка на деревьях растёт. По большому счёту истоки почти у всех у людей от земли, а приехавшие в города из деревень, знают, что такое труд, они в большинстве своём добиваются в городах многого. Сколько их, провинциалов, потеснивших в городах ленивых столичных горожан, вошли в элиту государства! Они люди хваткие, предприимчивые, отзывчивые, не холоднокровные. Другое дело, что времена для крестьян лёгкими никогда не были, а сейчас совсем несладкие наступили. Да, рубль господствует. Я знаю, что и последние правители СССР не поддерживали крестьянство большим рублём, но они компенсировали это техникой, семенами, горючим, удобрениями, библиотеками, больницами, образованием, дешёвым транспортом – это, вы сами знаете, работало. Правда и идей дурацких немало приходило в головы вождей. И вдруг – нате! – делёж начался. И пока лихорадочно делили советское имущество, про село забыли – не до него стало: там ведь деньги на земле не валяются, их надо добыть, урожай нужно ждать, а нефть – вот она, качай и продавай, а продукты за рубежом купим – это хороший бизнес. Про народ от земли забыли. Он сам пытался приспособиться, сеял, пахал, ведь ему без этого нельзя. Но пришла более страшная беда, нежели отсутствие солярки в посевную: наступило дикое расслоение. Оно расслоение было всегда, в любой области, оно присутствует, в том числе и в семье. И дело не в том, что один ленивый, а другой трудяга. Исходные положения почти всегда бывают неравными. Одному достался от родителей ветхий домишко, а другому кирпичный, один в начальство вылез – другой никогда об этом даже и не помышлял. У одного родители с прислугой жили – другой живёт от смешной зарплаты до зарплаты. Зарплаты на заводах, на разных участках разные, условия жизни в селе и в городе разные, да и в семьях свои любимцы имеются, есть и лодыри, есть и трудяги праведные. Но это расслоение как бы обычное жизненное, оно в жизни присутствует, люди всё это знают и всегда пытаются найти приемлемый выход, сами пытаются найти, заметьте. А вот нынешнее расслоение на тех, кто «смог» и кто «не смог» – это расслоение другого рода. Тут не найти точек соприкосновения между ограбленными и грабителями, живущих теперь, вроде как в своём отдельном государстве, открестившихся от своего народа, разорвавших невидимые нити, связывающие разные сословия в единый народ, сила, которого особенно проявляется в истории, когда какая-нибудь страшная беда наваливается на родину. Эти отколовшиеся – те, кто «смог», пожимают плечами и говорят: «Такие времена. Кто смел тот и съел. Кто вам не даёт?» Формула, между прочим, весьма коварная. Она многих лишает тормозов, толкает на неблаговидные деяния ради так называемого успеха. При этом, многие из тех, кто уже построил коммунизм в своём отдельно взятом особняке, ничего кроме ненависти или равнодушия к своему народу не испытывают, и думают, что с ним можно делать, что угодно. Пока они ничего не придумали кроме старого лозунга – хлеба и зрелищ. Причём зрелищ побольше, а хлеба – как получиться. Но ненависть, как известно, порождает ненависть и никакие чемоданы с долларами, конечно, не спасут во время взрыва. Вот и ваши деревенские едут в города не от голода, сами говорите, что в селе всегда прокормиться можно – едут за призрачной надеждой лучшей жизни, надеются схватить свою жар-птицу, думают, что в городах шансы на это есть у всех. Почему бы не улыбнуться этому счастью и ему? Но город – это каменное чудище, жесток и жестокость его многолика. Он коварен, он обольститель и насмешник, он казнит и милует, принимает и отторгает, возносит и сбрасывает, радует и отвращает, гримасничает и грустит, хохочет и рыдает, блудит и молится. И это он делал всегда – он таков. Сколько людей он видел разных за столетия своей жизни, сколько загубленных душ, сколько растоптанных грёз и планов! Да и сам он испытал немыслимые страдания, разрушения и подъёмы. Камни этого города вопиют, они столько бы могли рассказать. Люди его ненавидят и любят, но не покидают его, прикипают к нему, – проговорил Денисов на одном дыхании.