Констанс боялась темноты, так что мы спали при свете, вернее, Констанс спала, а я упорно пыталась заснуть. У нас у каждого есть свои маленькие слабости. Ну, у меня лично их нет. Но у подавляющего большинства они есть. Азра боялась размягченного масла. Она всегда убирала масло в холодильник сразу, как только отрежет кусочек. При одной только мысли, что масло может нагреться до комнатной температуры, ей становилось плохо.

Я еще понимаю, когда люди боятся темноты. Но мне непонятно, зачем всем об этом рассказывать.

Но я ей потакала. Старалась не обижать. А еще от Констанс плохо пахло. Я пару раз намекнула, но потом поняла, что надо идти напролом.

— Приняла бы ты душ.

— Да. Давай говори мне, что надо делать. Почему женщинам вечно указывают, что им делать. Делай то. Делай это. Или если нам не указывают, что делать, тогда нам указывают, чего делать не надо. Не делай это. Не делай то. Почему у нас нет никакой свободы? Мужчинам вот можно не мыться, а нам нельзя.

Я знала единственный способ, как выгнать ее из комнаты, — дать ей денег на шоппинг, понятное дело, взаймы. Просто ее фармацевтическое фиаско очень пагубно отразилось на ее навыках и умениях, связанных с походами в банк. Какое-то время я с этим мирилась, потому что тут не было ничего смешного: жизнь священна — это нам объясняют вполне доходчиво.

Но через три дня все мое сострадание иссякло, и я искренне пожалела, что Констанс не преуспела в своем начинании. У меня было стойкое подозрение, что мне поручили нянчиться с Констанс не потому, что я вся лучилась сочувствием, а потому что я дура. Мне никто не сказал спасибо. Но даже если бы и сказал… «спасибо» — это лишь слово в три слога. На четвертый день, когда Констанс затушила свою сигарету о мое мыло, я пошла к Хорхе, чтобы объяснить, почему Констанс должна переехать в другую комнату — иначе я нанесу ей тяжкие телесные повреждения.

Я влетела к нему в кабинет и с ходу обрушила на него весь свой праведный гнев. И только потом заметила нового мальчика, который скромно стоял в уголке.

— Это Хуан, — сказал Хорхе. — Может, покажешь ему, что здесь и как. — Хорхе знал, что я не откажусь. Вообще-то я не люблю смазливых мальчиков, но Хуан был исключением из этого правила. Он был слишком красив для того, чтобы работать у нас в «Вавилоне». На самом деле он был слишком красив для того, чтобы работать где бы то ни было. Ему нужно было давать субсидии просто за то, что он есть. Я вдруг поймала себя на том, что стою, переминаясь с ноги на ногу, кручу на пальце прядь волос и ругаю себя за то, что не накрасилась более тщательно. Он был моложе меня. Мне было двадцать один, а ему — девятнадцать. Вполне достаточно, чтобы вызвать вполне очевидный трепет старой развратницы перед юным мальчишкой.

Глотая слюну, я повела Хуана на ознакомительную экскурсию. Насколько я поняла, Хорхе не стал загружать его информацией о наших покойниках, так что я постаралась подчеркнуть другие аспекты нашей «Вавилонской» жизни.

— А что наверху? — спросил он.

Я думала исключить крышу из нашей экскурсии, но теперь уже не могла рисковать и делать вид, что ее вообще не существует, на случай, если Хуан питает глубокое органическое отвращение к неправде.

— Там терраса на крыше.

— Давай посмотрим.

Я не хотела подниматься на крышу, но Хуан попросил, и я не могла ему отказать прежде всего потому, что мне хотелось подольше побыть с ним наедине, потакая ему во всем — пока он окончательно не убедится, что я здесь самая обаятельная и привлекательная и ему не найти более чудесной страны чудес для своего великолепного члена.

Когда я увидела на крыше Ричарда, мое беспокойство тут же продвинулось до еле сдерживаемой истерии. Мы, уцелевшие, теперь называли его между собой «Наш Абзац». Я вдруг поймала себя на том, что слегка пригибаюсь, чтобы смягчить потенциальный удар от упавшей коровы. Я прошла к центру террасы — чтобы меня не сдуло, если вдруг поднимется сильный ветер.

— Оушен, нам надо поговорить, — сказал Ричард.

— Потом.

— Нет, вы говорите. — Хуан направился к выходу. — А за меня не волнуйтесь.

К тому же вежливый и обходительный: я поклялась, что заставлю его стонать.

— Ну? — Я хотела добавить: ты что, не видишь, что я занята, но промолчала.

— Ты хорошо умеешь слушать, — сказал Ричард. — Я больше так не могу.

— Как — так? — У меня почти получилось задать вопрос так, как будто я не понимала, о чем идет речь.

— Это всё я виноват.

— В чем же ты виноват? Ты ни в чем не виноват, — я сказала так лишь потому, что в таких случаях именно это и говорят, хотя я сама понимала, что вышло не слишком-то убедительно. На самом деле я хотела сказать другое: это ты правильно говоришь.

— Я не хочу быть собой, — сказал он. — Я бы отдал все на свете, лишь бы быть кем-то другим. Куда бы я ни приехал… я хочу умереть.

Мне хотелось сказать ему что-нибудь умное и утешительное, но я не придумала ничего лучше, чем:

— Да ладно тебе.

— Но я трус.

— Не говори ерунды. — Я сказала так лишь потому, что в таких случаях именно это и говорят.

— Мне нужно придумать, как это сделать: чтобы уйти хорошо. Что-нибудь запоминающееся… например, привязать себя к какому-нибудь страховому агенту и прыгнуть в море, на глубину. Что-то, что сделает мир чуть лучше.

Я не стала задерживаться на крыше с Ричардом. В тот же день, ближе к вечеру, он уехал. Он ни с кем не попрощался, никто не видел, как он уходил. Почти все свои вещи он бросил в комнате, хотя кое-что все же забрал с собой. Теперь для Лу и Сью выделили почти полчаса на их номер, чтобы не сокращать представление. Они вовсю разрабатывали концепцию «приглашенных гостей» и целыми днями бродили по пляжу, предлагая юным отдыхающим пройти курс повышения эротической квалификации. Либо желающих было в избытке, либо они обращались буквально к каждому. Стремление выйти на сцену — это, наверное, единственный случай, когда человек будет стараться, даже если ему не заплатят. Или заплатят, но мало.

Перед отъездом я обменялась адресами со всеми, кроме Уолтера (по кому я действительно очень скучала) и Рутгера. Мне повезло, за последние несколько дней перед тем, как уезжать, я ни разу не натолкнулась на Рутгера, то есть мне не пришлось решать мучительную дилемму: давать ему адрес или не давать. Странно, но когда я вручала ребятам бумажки с моим аккуратно записанным адресом, у меня было предчувствие, что мы с ними уже никогда не увидимся. Но у меня было стойкое ощущение, что с Рутгером мы увидимся обязательно. Что бы я ни делала, чтобы этого избежать, рано или поздно он непременно объявится. Такие, как Рутгер, всегда объявляются.

Никто из тех, у кого был мой адрес, ни разу даже не написал. Это всегда очень обидно, когда тебя забывают твои знакомые. Ты уговариваешь себя, что они замотались с делами, что нас всех достает ежедневная морось из мелких, хотя и досадных житейских неурядиц, когда еще надо вымыть посуду, сходить в магазин за продукции, поменять плитку в ванной… в общем, некогда сесть и ответить на письма. Даже черкнуть пару слов на открытке или позвонить — нет времени. Ты находишь сотни причин, почему тебе не отвечают: может быть, у человека сменился адрес и он просто не получил твоего письма или он потерял сумку, а в сумке была записная книжка или электронный органайзер с твоим адресом, — но в глубине души ты боишься, что просто не заслуживаешь того, чтобы тебе отвечали или, что еще хуже, заслуживаешь того, чтобы тебе не отвечали.

Тогда я еще этого не понимала, но я жила в конце целой эпохи. Это были последние дни человеческой разобщенности. Последние дни, когда люди перестают общаться. Какие самые человеческие из всех чувств? Боль утраты и любопытство. Что случилось с… Во все времена, от пещер первобытных людей до ночных клубов, твои самые близкие люди исчезали куда-то, оставив тебе ощущение незавершенности. Сейчас это тоже возможно. Хотя гораздо сложнее. У тебя может смениться номер мобильного телефона или адрес электронной почты, но если ты не скрываешься преднамеренно, отследить тебя очень легко. Сегодня почти у каждого есть своя страничка в Интернете, даже у хомяков. Тогда, лет десять-двенадцать назад, ты еще мог выбирать, общаться с кем-нибудь дальше или же прекратить всяческое общение, но теперь с этим сложнее. Сейчас нелегко потеряться. Ты всегда знаешь, кто — где. Может быть, ты не станешь искать их специально, но ты знаешь, где их найти. Окончательные варианты, которые теряют свою первоначальную привлекательность именно в силу своей окончательности. Сделать так, чтобы о тебе все забыли, — это надо как следует постараться, и поэтому очень обидно, когда о тебе забывают.