«Этого недостаточно, это ничто, чтобы бороться с антивоенным движением!» — крикнул ему Клемансо. «Вы упрекаете меня в том, что я не приношу вам достаточно голов?» — спросил его Мальви. «Я упрекаю вас в том, что вы изменили родине!» — ответил «тигр»^{239}.

После 22 июля яростные атаки на Мальви в газете Клемансо предпринимались ежедневно. Националистическая пресса с готовностью их подхватывала, и один из идеологов французского национализма и реакции монархист М. Баррес требовал от правительства Рибо «прожечь огнем рану, в которой гнездятся змеи»^{240}.

В последних числах августа Мальви, не выдержав развязанной против него травли, подал в отставку. Она была принята и повлекла за собой отставку всего кабинета Рибо. Клемансо и его «команда» этим, однако, не удовольствовались. «Надо уничтожить всю систему сомнительных компромиссов. Отставка Мальви — ничто, если сохраняется система Мальви», — писал Клемансо^{241}.

Борьба за искоренение «мальвизма»^[18] проходила во Франции осенью 1917 г. в обстановке все более нарастающего в политических кругах возбуждения.

Еще в середине мая 1917 г. агенты Сюрте женераль задержали на границе возвращавшегося из Швейцарии администратора пацифистской газеты «Бонне руж» Дюваля. При обыске у него нашли чек, выданный немецко-швейцарским банком. В начале августа следствие по делу о чеке привело к аресту главного редактора «Бонне руж» Виго Альмерейды. Заключенный в одиночную камеру парижской тюрьмы, он через несколько дней был найден в ней мертвым. Полиции не удалось установить, покончил ли Альмерейда с собой, или его убили таинственные сообщники во избежание разоблачений.

С этих сенсационных событий и началась серия пресловутых французских политических скандалов 1917 г. К делу «Бонне руж» скоро прибавилось дело Турмеля, дело Дезуша и Ленуара, дело международного авантюриста Боло Паши. Разоблачение следовало за разоблачением. И скоро в дела о шпионаже оказались замешаны — с основанием или без пего — журналисты, депутаты, сенаторы, крупные чиновники; пала тень на Кайо. 5 ноября был арестован лишь незадолго до того вынужденный правыми подать в отставку бывший руководитель Сюрте женераль Леймари. Он был личным другом Мальви, и его, метя в Мальви, обвинили в том, что он недостаточно энергично вел дело Дюваля.

Громкие дела об измене и суды над изменниками и шпионами проходили в годы первой мировой войны и в Англии, и в Италии, однако они нигде не оказали такого потрясающего воздействия на общественное мнение, как во Франции.

Стремилась ли французская реакция, раздувая политические скандалы, использовать их для борьбы против республиканского строя во Франции (так утверждали республиканцы), надеялась ли она утопить в этом мутном потоке антивоенное движение народных масс (вернее всего, она стремилась и к тому и к другому), но только шумиху вокруг скандалов она подняла чрезвычайную.

«Аксьон Франсе», «Эко де Пари», «Л’ом аншене», «Виктуар», поддержанные правой прессой провинции, из номера в номер нагнетали в стране атмосферу подозрений, недоверия, страха. Они намекали на не раскрытые еще дела, требовали «найти соучастников», «найдя, ударить». Они настаивали на жестоких репрессиях, на «поголовной чистке», доказывали, что дела о шпионаже — это лишь фрагменты единого грандиозного заговора. Его еще предстоит раскрыть, и с его помощью Германия хочет привести Францию в такое же состояние, в каком находится Россия^{242}.

«Мы видели, что удалось немецкой пропаганде сделать с русской армией… Мы надеемся, что наше правительство помешает немецкой пропаганде превратить Францию во вторую Россию!» — взывал Эрве^{243}.

Раздувая дело о шпионаже до размеров «неслыханного политического скандала», французская реакция в то же время старательно уподобляла стремление к миру… шпионажу. Она всячески уверяла, что антивоенная пропаганда — это «дитя анархии и измены» и что шпион — это не только тот, кто получает деньги от Германии, по и тот, кто распространяет ложные (т. е. расходящиеся с официальными) известия, кто «лишает разума работниц на фабриках, солдат в окопах…»^{244}

Все это создавало в стране, как писал Ромен Роллан, гнетущую обстановку «морального террора».

«Воздух в Европе становится все более непригоден для дыхания, — с горечью констатировал он осенью 1917 г. — Нигде он не удушлив так, как во Франции, Подлая тактика состоит в том, что стараются смешивать взяточничество, мошенничество, измену с простым и честным пацифизмом»^{245}.

Ромен Роллан находился в годы войны в Швейцарии. Однако непосредственные участники и очевидцы событий свидетельствуют о том же. «Мы живем в горячечной атмосфере подозрений, доносов… Повсюду — в ресторанах, в метро, в окопах — только и говорят, что о скандале — сегодняшнем или завтрашнем», — писала «Пейи». «Скандалы повсюду. Не знаешь, с кем можно позавтракать, кому можно пожать руку», — жаловался в письме А. Ферри^{246}.

Нагнетаемая реакцией атмосфера всеобщей истерии и подозрений казалась опасной даже умеренно консервативным кругам. «Страну нельзя привести к победе, доводя ее до галлюцинаций», — предупреждала «Тан»^{247}.

И вот в этой атмосфере лихорадочного возбуждения, слухов, подозрений, угроз французская реакция и начала свой решительный натиск на Мальви и на те методы управления народными массами, какие были связаны с его именем во Франции в годы первой мировой войны.

В последних числах сентября 1917 г. один из ближайших приспешников Морраса — монархист Л. Доде обратился с письмом к президенту республики Пуанкаре. Подхватывая и развивая обвинение в измене, которое Клемансо 22 июля 1917 г. бросил Мальви, Доде обвинил отставного министра в том, что тот в течение трех лет выдавал врагу дипломатические и военные секреты Франции (выдал, в частности, план наступления Нивелля в апреле 1917 г.), организовал с целью добиться победы Германии восстания во французской армии в мае — июне 1917 г.^{248}

Письмо, это, ставшее известным Мальви, было 4 сентября прочитано по его настоянию тогдашним главой французского правительства Пенлеве в палате депутатов. Оно произвело здесь впечатление разорвавшейся бомбы. Шесть с лишним часов — пока шло заседание — в зале не затихали крики, угрозы, взаимные оскорбления членов левых и правых групп парламента. Мальви пытался вновь изложить основы своего метода, левые — звали к защите республики, правые — вопили об измене. Шум в зале стоял такой, что в нем тонули слова ораторов. Видны были лишь красные от натуги лица, раскрытые в крике рты, поднятые, как для удара, кулаки.

В последующие недели бурные вспышки политических страстей, вызванные обвинениями Доде, происходили в палате не раз. Травля Мальви реакционной прессой (немедленно эти обвинения подхватившей) становилась все более разнузданной и наглой.

Мальви апеллировал к своим товарищам по партии. В середине октября он выступил на заседании парламентской группы радикал-социалистов. По словам корреспондента «Юманите», Мальви был бледен выступая, у него был измученный вид глубоко страдающего человека. Он сказал, что оставался верен программе радикалов и что, вмешиваясь в ход рабочих конфликтов, хотел добиться установления социального мира. Группа устроила ему овацию^{249}. Однако, как отметил в своем дневнике лорд Берти, группа радикал-социалистов — «это не палата и тем более не сенат, где тигр, пожирающий людей (т. е. Клемансо, — К. К.), поджидает свою жертву»^{250}.

Травля продолжалась и 27 ноября, когда у власти уже стоял кабинет Клемансо. Мальви, не видя иной возможности восстановить свое доброе имя, обратился к палате с горячей просьбой предать его верховному суду сената. «Я вас прошу, я вас умоляю…»

Суд над ним состоялся в 1918 г. в обстановке утвердившейся во Франции клемансистской реакции. Сенат отверг обвинение Мальви в государственной измене, но осудил его метод управления, признав виновным в том, что он «неправильно понял, не выполнил и предал свои обязанности и совершил, таким образом, должностное преступление». Мальви был приговорен к пяти годам изгнания. «Он осужден не за отдельные поступки, но за всю свою политику», — комментировал Клемансо этот приговор сената^{251}.