Булыгин был человек мягкий, а в особенности в высшей степени верноподданный: он склонился перед царской резолюцией и ограничился тем, что демонстративно, где только мог, говорил, что внутренней политикой он постолько не ведает, что даже узнает о важнейших политических мероприятиях исключительно из газет. Чрезвычайно ленивый по природе, Булыгин едва ли даже очень печалился о снятии с его плеч огромной обузы, сопряженной с большой, хотя бы чисто механической, работой, и предался своему любимому занятию — игре в винт. Избрал он себе постоянным партнером директора департамента общих дел Ватаци, всегда умевшего сдружиться со своим начальством.

Только один раз видел я Булыгина глубоко возмущенным образом действий своего мнимого товарища Д.Ф.Трепова. Это было летом 1905 г., приблизительно через месяц после его отрешения от руководства внутренней политикой государства. В то время министр жил на даче на Аптекарском острове. Был жаркий солнечный день. Булыгин сидел, забившись в угол комнаты перед поставленным наискось письменным столом. Одетый в нанковую курточку, но тем не менее весь лоснящийся от пота, он с первого взгляда произвел на меня впечатление человека, которого вот сейчас хватит удар. С лицом багровокрасным, с выпученными глазами, чем он вообще отличался, Булыгин, очевидно утративший спокойное благодушие, столь ему свойственное, более чем когда-либо изображал на лице обычное выражение какого-то изумления.

— Нет, вообразите, какой нахал! — встретил он меня совершенно непонятными мне словами. — Спрашивает моего совета.

— ??!!

— Да, да, спрашивает, как ему поступить с ожидающимся новым выступлением петербургских рабочих.

— Трепов?

— Ну да, Трепов. Сейчас звонил по телефону; спрашивает моего совета. Нет, каково! Ответил, что я ему не советчик и что, раз он взял на себя всю охрану порядка, пускай и действует как знает и не пытается сваливать на меня ответственность за принимаемые им решения.

Милейший Александр Григорьевич искренно возмущался, долго не мог успокоиться, постоянно вставляя в дальнейшем разговоре, конечно на иные темы, выражения своего негодования на своего бывшего московского сослуживца, причем неоднократно повторял: «Дожить нам с ним до беды, дожить!» Когда же я наконец сказал: «Да почему же вы не уйдете?» — он, уже успокоившийся, поглаживая себе привычным ему жестом живот, ответил, как всегда немного нараспев: «Просил — не пускают».

Понятно, что при таких условиях передавать что-либо заслуживающее интереса из жизни Министерства внутренних дел при Булыгине, по крайней мере посколько это министерство было ему фактически подчинено, не приходится.

Между тем само по себе время управления министерством Булыгина изобиловало множеством незаурядных событий. Так называемое в то время «освободительное движение» успело захватить решительно все слои населения, и «политикой» в самых разнообразных формах и проявлениях занимались решительно все.

Дать хотя бы беглый обзор этих событий в непосредственной связи с деятельностью Министерства внутренних дел при этих условиях, разумеется, не приходится, а излагать их под заголовком, носящим имя Булыгина, даже смешно. Тем не менее я не собираюсь его изменять. Я смотрел на события из окошка этого ведомства, смотрел, следовательно, несомненно односторонне и вовсе не намерен этого скрывать. Мои беглые заметки, представляющие краткую хронику времени, непосредственно предшествовавшего и сопутствовавшего встряске, испытанной Русским государством в царствование Николая II, хронику, иллюстрированную некоторыми личными воспоминаниями, если и имеют какую-либо цену в смысле сырого исторического материала, то лишь как освещение этих событий с точки зрения чиновника, в течение почти всей своей государственной службы убежденного, что Россия, русский народ не доросли еще до самоуправления, а ее интеллигентские слои представляли не творческие, а разрушительные эле — менты. Увы, со временем я убедился, что, с другой стороны, жизнь народа, предъявляемые ею разнообразнейшие требования переросли силы бюрократии, переросли и форму государственного управления. Удержаться эта форма вообще не могла, так как перестала соответствовать психике интеллигентных слоев населения — этого, как ни на есть, основного фактора народной жизни.

В этом, на мой взгляд, и заключалась в то время трагедия русской государственной власти.

С одной стороны, власть имела глубокое основание опасаться передачи кормила государственного корабля в руки общественности, и те, которые думают, что образ ее действий был обусловлен одним лишь желанием самой остаться единственным распорядителем судеб империи, глубоко ошибаются. В борьбе правительства с общественностью у обеих борющихся сторон, конечно, играли роль самые разнообразные соображения, в том числе и классовые, и личные. Но не эти последние имели преобладающее значение в принимаемых государственною властью решениях. В основе этих решений лежали соображения и мотивы высшего порядка, и именно они в конечном счете брали верх.

Власть вполне понимала, что почти все, что было лучшего в России в смысле способностей, дарований, добросовестного толкового исполнения своих обязанностей и, в особенности, государственного разума, почти целиком втягивал в себя правительственный аппарат. Вне этого аппарата, в смысле деятельной силы, оставались, за отдельными исключениями, либо отуманенные утопическими вожделениями и теориями фанатики, либо честолюбцы, не нашедшие удовлетворения своему самолюбию на государственной службе, либо, наконец, отвлеченные теоретики и легкомысленные дилетанты, ни в чем не сомневающиеся, готовые с легким сердцем производить любые опыты на народном теле.

Понимала власть и то, что при невежестве народных масс, коль скоро от них будет зависеть выбор вершителей судеб страны, к власти проникнут наиболее беспринципные элементы, а именно те, которые прибегнут к наиболее демагогическим приемам и не остановятся перед безграничными посулами.

Последующее оправдало это в полной мере. Поставленное общественностью Временное правительство заключало в себе все те лучшие, отборные силы, которыми общественность обладала, причем возглавлено оно было человеком, которого радикальные оппозиционные круги признавали чуть не за гения. На деле гений оказался пустым местом и даже… мелким жуликом, беззастенчиво прикарманившим средства, которыми распоряжался^[464], а остальные члены этого правительства, из коих некоторые, несомненно, вложили всю свою душу в порученное им дело, — по меньшей мере несостоятельными^[465].

Когда же народные массы захватили фактическую власть, ставленниками их оказались те, кто сумел посулить им наибольшее материальное благополучие, независимо от степени осуществимости их посулов и даже способов их осуществления.

С другой стороны, государственная власть, предоставленная самой себе, без дальнейшей помощи общественности и, наоборот, при усиливающейся оппозиционности к ней общественности, не могла быть на высоте исполинской задачи управления 180-миллионным населением страны, занимающей одну шестую часть земной суши и притом в момент окончательного перелома всего характера хозяйственной деятельности этого населения. Совершение властью множества ошибок было при таких условиях неизбежно. Страдала, разумеется, и русская бюрократия теми недугами, которые присущи всем бюрократиям в мире. Формализм, излишняя приверженность к существующему, рутинность, недостаточная органическая связь с народной жизнью, а посему и недостаточное понимание происходящих в ней сложных эволюционных процессов и нарождающихся новых потребностей; наконец, отсутствие реформаторской решимости и энергии — все это было свойственно русской бюрократии, но как технический управительный аппарат она в общем и целом работала превосходно, безусловно совершенствовалась и, как- никак, делала героические усилия, чтобы выполнить возложенные на нее задачи.

По мере хода событий, развернувшихся в 1905 и 1906 гг., сознание всех приведенных условий и обстоятельств стало все более проникать в культурные, государственно мыслящие общественные круги. Действительно, наиболее характерным явлением этой эпохи было разделение либеральной оппозиции на два весьма различных лагеря.