Словом, наиболее существенный вопрос, а именно — система выборов народного представительства, в совещании Булыгина, в сущности, не был подвергнут тщательному, всестороннему обсуждению, а была принята система, предложенная Крыжановским, в общем построенная на тех же основаниях, которые существовали для выборов земских гласных.

Булыгину идея народного представительства была вообще не по сердцу. Он спешил лишь так или иначе покончить с навязанной ему задачей, причем смотрел на вырабатываемый под его фирмой проект лишь как на первую стадию этой работы, полагая, что она должна служить канвой для суждений совещания гр. Сольского. Совещание это заключало, как известно, весь состав Совета министров, и на его обязанности было представить государю окончательный проект. Предположение Булыгина в значительной степени оправдалось. При приступе названного совещания к рассмотрению проекта булыгинской комиссии Витте в пространной речи выставил тот принцип, который и был впоследствии осуществлен, а именно обеспечение за представителями земельного крестьянства преобладающего большинства в Государственной думе. В России, говорил Витте, земельное крестьянство составляет большинство населения страны, является основой всего народного строя и тем фундаментом, на котором зиждется все государственное здание; оно же представляет и наиболее надежный элемент в смысле охранения существующего порядка.

Хотя участие Витте в рассмотрении булыгинского проекта было преждевременное, так как он вскоре был послан в Америку для переговоров с японцами о мире, все же высказанное им мнение явилось руководящим критериумом при обсуждении проекта совещанием Сольского. Осуществлено это мнение было весьма просто, а именно путем упразднения предположенных совещанием Булыгина специально крестьянских уездных избирательных собраний и доведения выборщиков от волостных обществ до общесословных губернских избирательных собраний, где они являлись в подавляющем большинстве. Однако в последний момент, уже после третьего чтения обсуждаемого и соответственно измененного проекта, совещание Сольского вновь вернулось к этому основному вопросу. Поводом послужила записка Крыжановского, облеченная подписью Булыгина, в которой указывалось, что если бы вопрос шел лишь о выяснении чувств населения и его отношения к основным вопросам государственной жизни, то обращение к представителям народных масс было бы понятно.

Однако учреждается такой орган, который должен обсуждать сложные законопроекты, касающиеся всех разнообразных сторон государственной жизни. Полагаться в этой области на собрание, не обладающее в своем большинстве соответствующими знаниями, нельзя. Большинство это не будет в состоянии понять не только содержащихся в законопроекте правил, но даже заголовка его.

Невзирая на заявление Сольского, по настоянию которого совещание приступило к четвертому чтению проекта, что и его смущает положенный в основу его принцип, все же никаких существенных изменений в проекте сделано не было.

Как известно, впоследствии проект положения о Государственной думе обсуждался в июле 1905 г. в Петергофе в совещании под председательством самого государя. Введенные тут в него незначительные поправки не повлияли на общий его характер. Что же касается Булыгина, то он настолько мало интересовался этим вопросом, что окончательную обработку проекта, носящего его имя, совершенно выпустил из своих рук. Она была произведена Государственной канцелярией.

Впрочем, Булыгин не отдавал себе вообще отчета о глубоком значении предпринимавшейся реформы. На Государственную думу он склонен был смотреть как на всероссийское земское собрание и искренно верил, что роль ее будет исключительно совещательная^[461]. Образчиком его непонимания может служить то недоумение, которое он выразил по поводу записки, представленной ему Крыжановским. Записка указывала на необходимость органически спаять новое государственное установление с существующими путем соответственного преобразования последних. Указывалось при этом на Государственный совет, а в особенности на построение центральной правительственной власти, а именно на необходимость превращения ее во власть монолитную, спаянную одной волей, одним общим пониманием государственных задач и тем самым вполне солидарную. «К чему это, — сказал Булыгин, — это дело будущих поколений».

Если Булыгин не проявил себя в качестве лица, которому поручено было проектировать начала коренного изменения государственного строя, то столь же мало отразилось на ходе дел его управление министерством, даже на личном составе. Еще в большей степени, нежели при Мирском, департаменты министерства представляли самостоятельные учреждения, Занятые, однако, исключительно текущими канцелярскими делами. Ни о каких законодательных работах в департаментах и речи не было, причем не только заглохла всякая инициатива в этом направлении, но были заброшены и те работы, которые производились в них при предшественниках Булыгина. Зависело это, впрочем, не столько от свойств Булыгина, сколько от характера времени: все даже первостепенные по существу вопросы народной жизни были отодвинуты на второй план обострившимися и принимавшими все более революционный характер событиями. Мысли всех и в бюрократическом мире были сосредоточены на вопросах государственного устройства, а общественные элементы получали все большее значение в представлении всех и каждого. У бюрократии, при таких условиях, пропадала всякая энергия к какой-либо работе, вне точного круга текущих дел, а наиболее живые ее элементы стремились так или иначе пристроиться к общественной работе, тем проявить свою деятельность и в мере сил оттуда влиять на ход событий. Правительственный аппарат как фактор народной жизни, в сущности, перестал существовать и почти всецело превратил свою деятельность в механическое обслуживание текущих народных потребностей. Действовали суды, фиск взимал с населения подати, работали правительственные учреждения хозяйственного технического характера, не имеющие, в сущности, органической связи с государственной властью как таковой, как то: винная монополия, почта и телеграф, правительственные железные дороги, отделения Государственного банка, но центральные учреждения, до тех пор в течение целого века ведавшие государственным строительством, как-то сразу почти лишились основного смысла своего существования.

Политика почти вся сосредоточилась в руках одного лица, колеблющегося как трость на ветру и одновременно принимавшего меры, диаметрально по своему направлению противоположные, — Д.Ф.Трепова.

Правда, что лицо это с 21 мая 1905 г. официально само перешло в состав Министерства внутренних дел, будучи назначено товарищем министра, заведующим делами полиции, но по существу это вовсе не было подчинение его деятельности взглядам и решениям Булыгина, а простое изъятие из ведения последнего не только всей охранной полицейской отрасли этого ведомства, но и лишение Булыгина всей его политической роли.

Действительно, состоявшимся одновременно с этим назначением особым указом товарищ министра внутренних дел, заведующий делами полиции, был поставлен в отношении к своему официальному шефу в положение если не начальственное, то, во всяком случае, вполне самостоятельное. Сделано это было без предварительного осведомления о том Булыгина, который едва ли не из газет узнал, что фактически произошло восстановление некогда существовавшего III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии^[462] с той, однако, существенной разницей, что за ним сохранен был ярлык Министерства внутренних дел и, следовательно, сохранилась видимость ответственности за его деятельность официального главы ведомства — министра внутренних дел.

Булыгин, конечно, сразу понял то в высшей степени фальшивое положение, в которое он был таким образом поставлен, и обратился к государю с письменной просьбой об увольнении от занимаемой должности. Государь, лишь весьма редко за все свое царствование резко и решительно выражавший свою волю на словах, иногда облекал свои решения на письме в императивные и властные формы. Наследовал он это от Александра III, про которого говорили, «qu'il a la plume feroce»^[463]. Произошло это и в данном случае: на просьбе Булыгина государь написал резолюцию, вполне точных слов которой не помню, но смысл ее был тот, что министры не подают прошений об отставке, а государь их сам увольняет.