Однажды вечером, когда Фаркуар с женой сидели на скамье у ворот своей усадьбы, к забору подъехал всадник в серой форме, весь в пыли, и попросил дать ему напиться. Миссис Фаркуар поднялась, чтобы лично услужить ему. Пока она ходила за водой, муж ее с жадностью расспрашивал всадника о новостях с фронта.

– Янки сейчас исправляют железнодорожные линии, – ответил всадник, – и готовятся опять выступить вперед. Они дошли уже до моста через Совиный ручей, починили мост и устроили заграждение на северном берегу. Командующий издал приказ – он расклеен уже повсюду, – что каждый статский, который будет застигнут на месте за порчей дорог, мостов, туннелей или же поездов, будет повешен без суда и следствия. Я сам читал приказ.

– А как далеко отсюда мост через Совиный ручей?

– Миль тридцать.

– По эту сторону ручья нет никаких войск?

– Только пикет, выдвинутый на полмили дальше, на железнодорожном полотне, да один часовой в конце моста, с нашей стороны.

– Представьте себе, что какому-нибудь статскому кандидату на виселицу удалось бы миновать пикет и – кто знает? – избавиться от часового, – с улыбкой произнес Фаркуар. – Скажите, что, по-вашему, мог бы сделать такой человек?

Солдат задумался.

– Я был там с месяц назад, – ответил он. – Я заметил, что прошлогодний зимний разлив нагромоздил огромное количество плавучего леса, упирающегося в быки с этой стороны моста. Мост сам по себе тоже деревянный. Он высох сейчас и гореть будет, как пакля.

Миссис Фаркуар принесла воду. Солдат напился. Он очень церемонно поблагодарил даму, поклонился ее мужу и ускакал. Через час, уже в темноте, он снова проскакал мимо плантации, направляясь на север, в том направлении, откуда он раньше приехал. Это был шпион федеральной армии.

Сброшенный с мостового настила, Пейтон Фаркуар потерял сознание и был как мертвый. Его вывело из этого состояния – через несколько веков, казалось ему, – ощущение боли, которую вызывало сильное давление на горло; за ним последовало ощущение удушья. Он почувствовал в шее живую, кусающую боль, и боль эта устремилась сверху вниз, по всем фибрам его тела. Эти боли вспыхивали, как сполохи света, вдоль определенных разветвлений и пульсировали, как какие-то трепещущие огненные потоки, с отчетливой и неслыханной скоростью. Он ничего не сознавал, кроме разве необычайно сильного прилива крови к мозгу. Ни одно из этих ощущений не сопровождалось мыслью. Интеллектуальная часть его организма была уже разрушена. У него осталась только способность чувствовать, а чувствовать было пыткой. Он осознал, что он двигается. Заключенный в светящееся облако, превратившись сам в его пламенеющий нематериальный центр, он, точно громадный маятник, качался по непостижимой дуге колебаний. Вдруг со страшной неожиданностью обволакивавший его свет ринулся в пространство с шумом, какой производит вырвавшийся на свободу большой поток воды. Страшное рычание наполнило его уши, и все стало черным и холодным… К нему вернулась способность мышления: он понял, что веревка оборвалась, и он упал в воду. Ощущение удушья не усилилось. Узел на шее стягивал ему горло и мешал воде проникнуть в его легкие. Умереть от повешения на дне реки – эта мысль показалась ему забавной. Он раскрыл глаза в темноте и увидел над собой луч света, но так далеко, так недостижимо далеко… Он, очевидно, продолжал опускаться, потому что луч света становился все слабее и превратился, наконец, в слабое мерцание. Но вдруг свет стал усиливаться и оживать, и он понял, что начинает подниматься на поверхность, – понял с неудовольствием, потому что он чувствовал себя очень хорошо. «Быть повешенным и утопленным, – думал он, – это еще не так плохо. Но я не хочу быть еще вдобавок расстрелянным. Нет, я не хочу, чтобы меня расстреляли. Это и не входило в условия игры».

Он не отдавал себе отчета в том, что делает какое-то усилие, но острая боль в кистях рук уведомила его, что он пытается их освободить. Он уделил этой борьбе значительное внимание и следил за ней с любопытством постороннего зрителя или как зевака смотрит на прыжки акробата. Какое великолепное усилие! Какая замечательная сила, почти нечеловеческая! Вот это здорово! Браво! Путы слабеют. Руки освобождаются, отделяются одна от другой и всплывают над его головой. В увеличивающемся свете он еще неясно видит свои руки. Он созерцает их с любопытством, в то время как они цепляются за шею, за петлю на ней. Они срывают ее и с яростью швыряют в сторону, и веревка извивается, как водяная змея. «Верните петлю на место. Верните петлю на место». Ему кажется, что он сам так приказывает своим рукам. Потому что, когда распустилась петля, у него начались муки, которых до сих пор он еще не испытал. В шее дикая боль. Вся голова – в огне. Сердце его, которое билось совсем слабо, вдруг сделало страшный скачок, словно хотело выскочить наружу через горло. Все тело извивается в невыносимых муках. Но непослушные руки не обращают ни малейшего внимания на его приказы. Они быстро, с огромной силой разбивают воду, они работают внизу и заставляют его подниматься на поверхность. Он чувствует, что его голова всплыла. Глаза слепит свет солнца. Грудь его конвульсивно расширяется, и с последней спазмой агонии легкие его вбирают огромное количество воздуха, которое он тотчас же выбрасывает назад в страшном крике.

Он владел теперь всеми своими физическими способностями. И они были теперь сверхъестественно обострены и усилены. Что-то в страшной пертурбации, которую перенес его организм, сделало их до того тонкими и напряженными, что они улавливали теперь детали, которые раньше никогда бы не восприняли. Он ощутил рябь воды на своем лице и слышал звуки, которые производили морщинки воды, ударяя его одна после другой. Он повернул глаза к лесу и ясно различал теперь каждое дерево в отдельности, листья и жилки на каждом листке. Он заметил даже насекомых – кузнечиков, мошек с золотыми спинками, серых пауков, перебрасывающих свою паутину с ветки на ветку. Он видел все цвета спектра на всех капельках росы на миллионах травинок. Гудение мошкары, которая плясала над струей течения, дрожание крыльев стрекоз, звуки, которые производили своими лапками водяные пауки, – все это создавало воспринимаемую им музыку. Рыба проскользнула под его глазами, и он слышал, как она прорезала воду.

Он всплыл на поверхность, лицом к течению. Одно мгновение ему казалось, что весь видимый мир медленно повернулся, а сам он – ось для этого движения. И он увидел мост, форт, солдат на мосту, капитана, сержанта, своих двух палачей. Они обрисовались силуэтами на синем небе. Они кричали, жестикулировали и указывали на него пальцами. Капитан приготовил свой пистолет, но не стрелял. Остальные были безоружны. Их движения казались смешными и в то же время ужасными. Они казались гигантами.

Вдруг он услышал сильный взрыв, и что-то с силой ударилось о воду в нескольких дюймах от его головы и обдало все его лицо водяной пылью. Он услышал второй выстрел и увидел одного из часовых, с ружьем у плеча; легкий дымок кружился у конца ружья. Человек в воде видел глаза человека на мосту, и этот глаз фиксировал его глаза через мушку. Человек заметил, что этот глаз был серый, и вспомнил, как он читал где-то, что серые глаза самые острые и все прославленные стрелки имели серые глаза. Однако этот сероглазый промахнулся.

Встречное течение захватило Фаркуара и заставило его сделать полуоборот. Он снова видел лес на противоположном берегу. Звонкий и певучий голос раздался позади него и перелетел через воду с такой четкостью, что заглушил собой все остальные звуки, даже перезвон водной ряби в его ушах. Хотя он и не был военным, Фаркуар слишком часто бывал в лагерях, чтобы не понять сразу же опасности, которой угрожал ему этот напев. Лейтенант, находящийся на берегу, решил принять участие в этих утренних занятиях. С какой холодностью, с какой беспощадной и суровой интонацией, с каким спокойствием, которое должно было передаться его подчиненным, произнес он эти жестокие слова, которые падали с безупречно правильными интервалами: