Жил-был мальчик.

Мальчик был грустным, потерянным и жестоким, но внутри него жил покой.

Он сидит на крыльце своего заросшего плющом вонючего двора, теребит свои волосы в кулаке, его глаза пусты и чисты. Он красивый, мальчик. Бог дал ему плохую жизнь и хорошую внешность, хотя мальчик предпочел бы, чтобы все было наоборот.

Женщина, стоящая позади него, кричит, рыдает и бьет окровавленными кулаками по его спине.

Эта женщина — его мать.

Под его ногами лежит человек с проломленным черепом, содержимое головы выплеснуто на пожелтевшую траву. Осколки вазы украшают его голову, как терновый венец Иисуса, а к виску прилип острый осколок.

Этот человек — его отец.

Наверху небеса хмурятся из-за того, что только что сделал двадцатидвухлетний мальчик, а внизу ад распахивает свои ржавые врата.

Вдалеке сирены воют об их прибытии. Ближе. Ближе. Громче.

Жила-была девушка.

Двадцатилетняя девушка была защищенной, привилегированной и родословной, но внутри нее таилась буря.

Она держит в маленькой ладошке блестящую пару новых ключей, на ее лице играет необычная улыбка. Эти ключи скоро откроют блестящую квартиру, которую она сняла сама. Ее родители считаются богатыми, но каждая копейка, заплаченная за эту квартиру, принадлежит ей. Деньги окровавлены и испорчены… но они ее .

В этот самый момент двое здоровенных офицеров вытаскивают мальчика с его крыльца, зачитывая ему его права.

Его ветхий дом в Стоктоне находится всего в часе езды от ее шикарной квартиры.

Она улыбается.

Он — нет.

Это история о мальчике и девочке, сражающихся со штормами и пытающихся обрести покой в самом неожиданном месте.

Они пытаются найти это друг в друге.

ПРЕСКОТТ

Время.

Один мудрый подлый человек однажды сказал мне, что оно движется по-разному в зависимости от обстоятельств. Иногда это медленно. Но иногда... оно так быстро скользит между вашими пальцами, что ваша жизнь закончилась прежде, чем вы успели об этом подумать.

Видишь ли, жизнь похожа на песочные часы. Иногда ты встаешь, а иногда. . .ну, ты падаешь.

И прямо сейчас я падаю, детка. Так. Падаю. Глубоко.

— Моя идея веселья — убить всех. . .

Я слышу его раньше, чем вижу, его голос шепчет песни. Он любит шептаться. Шепот гораздо сильнее крика.

— Моя идея веселья — убить всех. . .

Я задыхаюсь. Нет . Дерьмо. Боже, нет.

— Мое представление о веселье — это убивать… О. Прескотт, дорогая, как здорово встретить тебя так поздно ночью. — Его шикарный английский акцент режет мне уши. Руки Себа находят мою шею сзади, и он с глухим стуком швыряет меня лицом в ближайшую стену с граффити. Я бросаю мячик от стресса, который сжимала секунду назад, зная, что сейчас он нужен мне больше, чем когда-либо.

Теплая кровь стекает со лба в рот, и я безмолвно слизываю ее, стараясь не показывать никаких признаков беспокойства. Одной рукой он скручивает мне руки за спину, а другой упирается головой в стену.

Удар.

— Вот, Любовь, ты выглядишь жаждущей. Возможно, ты захочешь еще раз попробовать собственную кровь. В конце концов, я полагаю, это единственное, чем ты будешь лакомиться в ближайшие несколько дней.

Моя голова разбивается о бетон, после чего я отскакиваю назад от удара. Себ разворачивает меня, и я смотрю ему в лицо. Вежливая улыбка тронула его губы. Он берет мою розовую спортивную сумку — девчачью «Найк» — и прячет ее под мышкой. Сонный Оклендский тротуар кажется нелепо узким и удушающим теперь, когда он здесь, рядом со мной.

Себ.

Заостренный нос, несуществующие губы, нежное телосложение и бледная кожа, пронизанная голубыми и пурпурными венами. Он покачивает бедрами при ходьбе, его пальцы длинные и тонкие, как у балерины. Любит  : яркие костюмы, мокасины от «Gucci», трахаться с молодыми мальчиками, предпочтительно в возрасте от тринадцати до девятнадцати лет. Не любит : закон, небрежную одежду. И меня .

— Дай угадаю — дуст? Метамфетамин ? — Он наклоняет голову вниз, его ухмылка распространяется, как заразная болезнь. – Крэк-кокаин  ?

— Если я скажу тебе, мне придется тебя убить. — Я бью его головой по прихоти и чувствую, как его череп разбивается о мой, не обращая внимания на острую, белую боль, которая усеивает мое зрение. — И это слишком заманчиво.

Рыча, сжимая мои волосы в кулаке, Себ рывком толкает меня к белому фургону с тонированными стеклами, который преграждает мне путь с улицы. Думаю, наша светская беседа окончена. — Все еще есть чувство юмора, я вижу. Прекрасно. Он понадобится тебе там, где ты будешь.

Я плюю кровью на его замшевые туфли. Моя голова словно раскололась надвое, но я бы никогда не позволила ему увидеть, как сильно она болит. Себ распахивает раздвижную дверь фургона и вталкивает меня внутрь. Я катаюсь по пыльному полу, ударяясь спиной о противоположную дверь.

Он возвышается надо мной, прислонившись узкой талией к фургону.

— Я вижу, что аристократической жизни Блэкхока все еще недостаточно для маленькой Прескотт. Окленд? Действительно? — Он со смехом качает головой и хлопает дверью. Транспортное средство гремит. Как и мое сердце.

Время сейчас определенно не на моей стороне.

Мы едем около часа, прежде чем фургон останавливается. Всю дорогу я пытаюсь открыть двери и окна, стучать по перегородке между задними и передними сиденьями и стучать по стенам, пока мои руки не опухают и не становятся багровыми.

Истерия обжигает мое горло, посылая пламя паники по всему телу. Я точно знаю, к кому он меня ведет.

Годфри.

Дверь на заднее сиденье распахивается, и передо мной снова стоит Себ, вооруженный двумя своими мускулистыми мужчинами, по одному с каждой стороны. Бульдоги Годфри, без сомнения. Я делаю вдох и сажусь в угол фургона, делая вид, что рассматриваю свои ногти.

Эти самые люди научили меня смотреть тьме в глаза и бросать ей вызов, даже если у меня нет шансов. Если я покажу слабость, они победят.

Я умру наглядной, мучительной безмолвной смертью, просто назло им.

— Вставай.

— Заставь меня.

— С радостью. — Он пожимает плечами, щелкает пальцами и кивает мне. Две гориллы забираются в фургон и вытаскивают меня, держась за руку. Я не настолько глупа, чтобы попытаться вырваться на свободу; они могут разорвать меня на части и сделать попурри из моей кожи, так что я просто смотрю на пол, пока они несут меня — мои пальцы парят над тротуаром — на склад, который я не узнаю, в незнакомое мне место.

Как только я оказываюсь внутри, люминесцентные лампы сильно бьют по мне.

Затем Себ бьет меня сильнее. Локоть попал мне прямо в щеку.

Я падаю на колени, кровь сочится из разбитой губы и подбородка, и когда я стою на четвереньках, я ловлю шаги ортопедической обуви Годфри. На улице ходят слухи, что теперь он носит только их — его ноги никогда не будут прежними после того, что я сделала с ним в ту ночь в сарае, — и они скрипят по плитке, как веселые мышки.

Визг.

Визг.

Визг.

Стоп.

— Прескотт. Так мило с твоей стороны заглянуть. — Он перекатывает слово « заглянуть » на языке, не позволяя каламбуру ускользнуть от меня. Я могу лежать на полу, но мой подбородок все еще высоко и вызывающе. — Забавно, я не помню, чтобы ты навещала меня, когда я был в государственной тюрьме.

Я гордо поднимаю голову, мои глаза привыкают к яркому свету, и бросаю кровавую, алую улыбку, комплиментом его правой руки.

— Не грусти. Обещаю регулярно посещать твою могилу.

Он сверкает зубами, хотя его это совсем не веселит, и дергает указательным пальцем в сторону. — Посади ее задницу, привяжи ее к этому стулу. — Он вздергивает подбородок в том же направлении. Я позволяю мускулистым парням делать то, что он сказал, наблюдая за ним сквозь полуприкрытые глаза, пока просчитываю свой следующий ход. Годфри выглядит нежным, хрупким. Тюрьма Сан-Димас сделала работу, которую я не смогла закончить, и еще больше ослабила его. Его хромота усилилась, а щеки впали. Но я знаю лучше, чем думать, что это сработает в мою пользу.