Мы вышли на берег в Булаке, где учреждены таможня паши и все лучшие его фабрики, и поехали в Каир по прямой, широкой дороге, проложенной французами, которая уже начинает портиться. Высокий каменный мост выстроен на западном канале Могреби, соединяющемся с другими, проведенными из Нила по Каиру. Сквозь первый ряд строений мы вступили на обширную зеленую площадь Узбеки, которою с сей стороны величественно начинается город. Обнесенная лучшими зданиями, наиболее домами шейхов и богатых коптов, с рассеянными промеж них пальмами и минаретами, она пространством превосходит знаменитейшие площади столиц европейских и получила свое название от соседней мечети Узбеки, основанной славным сего имени полководцем султана мамелукского Каитбея в память его побед над султаном Баязидом II; наводнение Пила ежегодно ее потопляет, и она оживляется тогда лодками франков, которых квартал с нею граничит. Там остановился я в доме г. Россетти.

Каир с первого взгляда является истинною столицею Востока во всем очаровании столь громкого имени, тогда как Царьград, смесь Азии и Европы, везде носит на себе отпечаток несовершенного списка. Видя в нем остатки древности, встречая груды развалин даже новейших, мы вздыхаем о прежней столице Константинов и не можем простить туркам ни одного их шага в Европе; напротив того, Каир создан и прославлен халифами; мало в нем древностей, и те египетские, чуждые и отдаленные. Мечети его в чистом вкусе арабов Халифата или мавров испанских, покровителей искусств, и с духом свободным можно любоваться ими без горькой мысли, что они похищены у христиан; их легкие минареты, все в арабесках, родились под ясным небом Востока, а не враждебные пришельцы, подобно царьградским. Если слишком высоки дома, если тесны улицы и базары — то по крайней мере мрак и теснота служат защитою от палящего полуденного солнца, которого мы чужды в Европе. Все свое и потому прекрасно. И нельзя не плениться сею живою картиною Востока, иногда неприятною в частях, но всегда привлекательною в целом, ибо с юных лет воображение устремляет нас в сей чудный край, как бы на родину солнца, где все должно сиять особенным блеском, где мы привыкли черпать поэзию в речах людей, в их первобытных, неизменных нравах, в самой их дикости, которая нам, избежавшим оной, уже кажется новостью и предметом занимательности, подобно тому как младенцы бывают любимою забавою старцев. Для любителей Востока, напитанных его волшебными сказками, неоцененное сокровище Каир, в нем нет примеси европейской, каждая черта напоминает край и век халифов, ибо ничего не изменилось наружно.

Как и в прежние времена, сидят всякого рода ремесленники по обеим сторонам тесных базаров, каждый в своей открытой лавке, от зари и до зари занятый работою, не обращая внимания на мимо текущую толпу, до такой степени многолюдную, что в иных местах невозможно пробиться, ибо 300 000 жителей волнуются по узким торжищам Каира. На углах площадей или в преддверии мечетей сидят женщины, торгующие плодами; на лице их черная сетка с двумя только широкими отверстиями для глаз, безобразно спускается в виде длинного кошелька на грудь. Другие идут с водоносами на голове и на плечах, живописно украшенные синим покрывалом, которое, сбегая волнами с их головы, обвивает легкий стан почти до ног и дает им вид дев Мадиама, изображенных рукою художников: нельзя не любоваться сим картинным покрывалом (скрывающим по большей части не красоту, а безобразие и отвратительную нечистоту), равно как и ловкостью, с какою женщины сии носят тяжкие кувшины, одною рукою придерживая их на голове, другою неся на плечах голого младенца.

Богатые эмиры, племени Магомета, сидят в лучших одеждах в преддверии домов своих, обращая каждый день свой и целую жизнь в тщетный дым, клубящийся из их роскошных трубок. Они смотрят, как смуглый всадник Мегемета-Али в разноцветной яркой одежде промчится мимо на борзом коне или как медленно и важно проедет на богато убранном лошаке один из шейхов столицы с лоснящимся негром впереди его или со стройным абиссинцем, отличающимся правильными чертами, но не столь ценным, ибо чернота выходит на его лице пятнами. Они не пропустят шейха без мирного привета «Салам» и подадут всегда… кому-либо из бесчисленных слепых Каира, которые, следуя ощупью вдоль стен по частым изворотам улиц, дотронутся рукою до полы их одежды или, слыша знакомый голос, остановятся славить Аллаха и эмира. Но те же эмиры, увидя едущую на осле даму франкскую, окутанную с головы до ног в черное покрывало, не могут не пожалеть со вздохом о благости пророка, доселе терпящего неверных! Если же гордо и дико пройдет в пестрой чалме, с богатым оружием и в белом, красиво наброшенном плаще смуглый араб — и ему от них дружественный салам; он нужен в пустыне, это шейх одного из племен бедуинских. Когда же громкий глашатай из улицы в улицу возвещает какое-нибудь повеление паши, они жадно внимают вести, будущему источнику беседы.

Между тем целый караван лошаков тянется по улицам с товарами всех частей света, или медленный строй верблюдов, несущих воду Нила в бесчисленные бассейны мечетей и фонтанов, везде заслоняет дорогу, беспрестанно останавливаемый жаждущими напиться свежей и священной воды Нила из наполненных ею мехов, или дети арабские, извозчики Каира, ловят на дороге прохожих, ставя поперек улицы красивых и сильных ослов, с хорошими седлами, и на смех предлагают их ругающимся грекам и армянам, которые лучше обойдут весь город пешком, чем истратят на них деньги, или важным и толстым коптам, сим древним сынам Египта, которые отличаются всегда темною одеждою, тучностью и здоровым видом и занимают по большей части места писцов у вельмож арабских в краю, где властвовали их предки.

Настал полдень; он возвещен с высокого минарета Мечети Гассана, и со всех четырехсот мечетей Каира раздаются томные и унылые крики муэдзинов, славящих единство Аллаха и созывающих к молитве. Сей дикий, но величественный хор… наполняет глубину улиц, обращая весь Каир в один молитвенный храм; все оставляют работы: одни стремятся в мечети, другие, подстилая ковры, обращаются лицом к Мекке и, сидя на коленах, творят поклоны — картина безмолвная и величественная, достойная существа, к которому в сию минуту обращены все молитвы, и внушающая невольное благоговение страннику благочестивым обрядом веры, хотя чуждой, не просвещенной благодатию, но вместе с ним признающей творца единого!

По зрелище Каира, несколько томное и грустное во дни поста, оживляется в веселые ночи рамадана, которых жадно ожидает тощий народ, изнуренный лишениями долгого дня. Та же толпа на улицах, но все в радостном движении, и разноцветные лица и одежды ярко выходят из мрака внезапным блеском факелов, несомых пред шейхами, и снова погружаются в густой дым, облаком от них бегущий. Пред входами живописно освещенных лампами мечетей слепые рапсоды монотонно поют стихи из Корана или длинные поэмы в честь пророка и его сподвижников. На площадях в кругу шумного парода пляшут знаменитые альмы без покрывал, в шитых золотом платьях, забавляя страстных к сим пляскам арабов наглыми движениями, составляющими их главную цену. Все съестные базары освещены и открыты; бесчисленные кофейни светятся в темноте улиц, и внутри их видны телодвижения лучших рассказчиков, которые занимают важных мусульман, странно нм противоположных своим бесстрастием и неподвижностью. Везде шум и жизнь, и беспрестанный перелив света и мрака, перебегающий по улицам вслед за движением бесчисленных факелов, придает новое очарование сей картине, как будто силою волшебства на миг вызываемой из глубины ночи и вновь исчезающей. Все сие зрелище кажется роскошно олицетворенным отрывком из «Тысячи одной ночи», для чьих приключений часто служил поприщем Каир. Но когда все в нем достигает до высшей степени буйного веселья, тот же мощный, но более величественный хор раздается в высоте над мраком Каира, скликая к пятой и последней молитве, погребальными звуками чуждый жизни столицы и как бы возвращая ночь ее назначению.

Таким дивным зрелищем поразил меня Каир, когда на другой вечер после моего приезда я отправился по приглашению паши в вышгород с факелами и с двумя ясакчи, которые еще не перестали носить в Египте имени янычар. Во вратах крепости эль-Азаб встретил я малолетнего внука Мегемета-Али, Аббаса-пашу, едущего на молитву в Мечеть Гассана, при свете многочислен-пых огней, озарявших пышную свиту и богато убранных лошадей. Они мелькнули и исчезли, и дикие башни вышгорода снова погрузились в густой мрак, который уже не прерывался до самого дворца. Множество коней и лошаков, коих владельцы сидели на совещании в государственном диване, наполняли двор, и их черные саисы вместе с стражами паши толпились у крыльца. Я взошел в верхние залы; там, пред приемною Мегемета-Али, придворные его сидели на коленах на разостланных по всему полу циновках и творили последнюю молитву рамадана, молясь вместе и о благоденствии паши, который по своему сану избавлен от общей мольбы и спокойно сидел в углу обширной залы, куда ввели меня по окончании духовного обряда.