Такая же неудача постигла замысел издавать сборник «Фальсификация как метод». У нас был уже материал из чехословацких газет и журналов. Вот фотография военных времен — группа командиров партизанских отрядов. Следующая — несколько человек исчезло, вместо них пустые места. Следующая — несколько человек осталось. Пустых мест нет, они стоят сплоченно. Были и другие фотографии такого же типа.

Издали недавно книги Бориса Гринченко. В одном из писем Гринченко пишет, что на его музей нападают украиноф[…]. Комментарий редакции — «филы». Странно, Гринченкг обвиняли в украинском национализме, а именно фи! ы против его музея. Ясно, что фобы.

Начал подыскивать фотографии из истории революции по типу чехословацких.

Еще интереснее история «улучшений» воспоминаний Горького о Ленине. Исчезает Троцкий, евреи, Бухарин. Но это при жизни. После смерти Горький — с того света — все еще «улучшает» свои воспоминания, не только убавляя, но и добавляя фразы. Так и хотелось назвать главу: загробные воспоминания А. М. Горького.

Опять-таки и этот сборник не удалось собрать: текучка, современные события.

Почти все время отнимали занятия Кочетовым и Шевцовым. Стал разыскивать произведения Фрейда. Что-то было в Институте психологии, что-то в Институте педагогики, что-то в университете, несколько произведений в самиздате.

Чем больше я изучал моих «орлов» (так друзья называли моих подопечных — Кочетова и Шевцова), тем больше понимал глубину Фрейда, а читая Фрейда, лучше понимал «орлов».

Когда я впервые прочел «Любовь и ненависть» Шевцова, я неожиданно ощутил своеобразное психическое отравление. Два дня я был раздражительным, всех подозревал в подлости и гадости. Какая-то ненависть к миру, к людям, к жене, к детям. И тогда я не только понял, но ощутил на себе ужас фашизма в душе каждого человека.

Шевцов несет в себе огромный заряд античеловеческого и провоцирует античеловеческое в душах читателей. Я перешел к анализу духовной неполноценности этих писателей, от их сексуального маразма к несексуальному. У обоих — сплетни, доносительство, подглядывание в кровать противника.

Главное в этой психике — презумпция виновности, подлости всех окружающих. Это инквизиторское, подлое сознание. С ним глубоко связан манихеизм — деление мира на абсолютное добро и зло: «наши» и «враги». То, что у «наших» плохо, — приписывается врагу. Внутри «нашего мира» все взаимозаменяемо, не индивидуализировано. Поэтому слова Ленина о Толстом употребляются почти дословно для характеристики Маяковского. Лиля Брик, женщина, которую любил Маяковский, у обоих как жидовка переходит в лагерь врага, такова же судьба «желтой кофты» футуриста Маяковского, сам футуризм отдается жидам. Навязчивая идея Шевцова — «трое в постели» — позаимствована из сплетенной биографии Маяковского и отдана жидам.

Самое поразительное — в том, что, награждая врага своими пороками (сплетни, клевета, подлость методов борьбы, подглядывание за женщинами, садизм, хлестаковщина у Кочетова), авторы в той или иной степени неосознанно показывают, что и положительные герои страдают ими. В книге Кочетова «Секретарь обкома» отрицательный герой поэт Птушков биографически — Евгений Евтушенко. Но у него все пороки самого Кочетова. У обоих писателей есть плюс-автопортреты и минус-автопортреты. Минус-автопортреты награждаются пороками, всеми символами дурного у авторов (Птушков — петушков, подглядыватель). Но у плюс-автопортретов все эти пороки тоже есть, хоть и прячутся автором.

Когда я впоследствии прочел критику К. Юнга, то узнал, что минус-автопортрет известен науке как «Тень», проецируемая на врага.

Манихеизм и инфантилизм у обоих сказывается на штампованности языка. Они оба мыслят словоблоками. Словоблоки несут эмоционально-положительную оценку «мысли». Вот Шевцов дает положительную характеристику плюс-автопортрета — Глебова («Во имя отца и сына»). Читаю и слышу знакомое. Я зубрил это в школе.

«Удивительный сплав противоречий: безумного лихачества и трезвого расчета, почти детской доверчивости и холодной подозрительности, доброты и злопамятности».

Наконец, вспоминаю — да я же за это пятерку получил в школе! Это Фадеев о молодом поколении, молодогвардейцах. Ищу у Фадеева.

Так, но не совсем. Начинаю сличать. Ритм фразы тот, но подпорчен. Слова немного иные. Начинаю понимать, чем хорош метод сличения цитаты и ее искажения: искажение характеризует исказившего. И действительно, все, что я обнаружил у Шевцова другими методами анализа, здесь есть. Тут и инфантильность («почти детское»), и «злопамятство», и «доброта» вместо «любви к добру», и «трезвый расчет» злопамятного подлеца, и безумие борьбы с противником, и лихие наскоки на Пастернака, футуристов, жидов.

От Фадеева почти ничего не осталось, а в целом звучит как нечто положительное. Молекула, словоблок фадеевский, а атомы шевцовские.

Чем дальше я погружался в анализ сталинизма-фашизма и моих «орлов», тем больше колебался между двумя тенденциями своей статьи. Одна — психоанализ, обоснование для советских читателей научности фрейдовского метода. Другая — публицистика, удар по морде нарастающего в стране сталинизма. Одно другому мешало. Научность страдала от красивого словца, острот. Публицистика — от перегруженности фактами, цитатами, доказательствами, от детализации.

Одни друзья ругали за публицистичность, другие — за перегрузку доказательствами.

Бездоказанность некоторых выводов удалось частично исправить благодаря друзьям Шевцова. Когда Шевцов опубликовал в 1964-м году «Тлю», то появилось много ядовитых статей. Так как в книге были лестные слова художника Лактионова о Шевцове, то последний поспешил отмежеваться от «друга». В «Литературке» появилась заметка о том, что он подписал лестную характеристику Шевцову, написанную самим Шевцовым, не читая «Тли». А именно такой метод применяли отрицательные герои книги жиды-формалисты в «Тле», чтобы использовать громкое имя одного соцреалиста. Так Шевцов сам помог мне обосновать тезис о том, что характеристики минус-героев — самохарактеристики.

Была еще одна проблема. Морально ли это — публично копаться в их грязных душах, в их страшных тайниках, в их патологии? Ведь они скорее больные люди: Кочетов — больше психически, Шевцов — социально?!

Так и не решил я тогда эту моральную дилемму — ударить по врагу или пожалеть больных людей.

С этой проблемой была связана и другая. Все, что я обнаруживал в хамской литературе Кочетовых, Шевцовых, Софроновых, есть и в культуре. Долго искал различие, пока не нашел. Да, в каждом из нас сидит Шевцов-Кочетов, но культура преображает его в человека, а хам наоборот старается затоптать человека в грязь, в говно. Культура пользуется теми же символами и даже приемами, но для того, чтобы очистить человека, пачкая все грязное по сути, но «чистое» по форме. Так делал Рабле, так делает Галич.

*

В марте пришлось опять лететь в Харьков. 10 марта (день рождения Шевченко) судили Владика Недобору и Володю Пономарева. Я уже дал в появившийся самиздатский журнал «Украинский вестник» информацию об аресте Алтунина. Теперь нужен был новый материал для «Украинского вестника» и для «Хроники». Но главное не это — харьковчане стали мне самыми близкими людьми. Я не мог не поехать, хотя и знал, что пользы от меня будет мало. Тактику ответов на суде харьковчане уже выработали, учтя предыдущие ошибки. И морально трудно быть на таких процессах наблюдателем. И отнюдь не легче от мысли, что самого возьмут неизбежно — завтра, через год-два. (Спустя три года Генчик приехал на мой процесс, уже отбыв срок, а Таня рассказывала мне позже, как она плакала, узнав, что он, возможно, не приедет: только что после лагеря, сложности с работой — и все-таки приехал. Приехал к пустому залу, опять к хамству, угрозам кагебистов, угрозам повторного ареста.)

Когда я появился у здания суда, то увидел, как зло на меня смотрит одна из родственниц подсудимого. Она сказала: