А еще раньше я попал как-то на собрание баптистов, кажется, прокофьевцев.

*

Один из сотрудников лаборатории, Н., рассказал о своей новой знакомой, баптистке. Он небрежно опровергал христианство, чтоб высказать свое знание истинной философии. А она стала наизусть читать ему Маркса — такого, о каком он и не слыхал, — все «немарксистское».

— И все говорит мне о молодом Марксе. Как ты думаешь, врет или не врет в цитатах?

Я подтвердил достоверность цитат (такова уж духовная атмосфера в стране, что и противники Маркса не могут обойтись без «цитаток» священных текстов «Капитала»).

Н. сказал, что баптистка пригласила его на богослужение в лесу, за Дарницей.

Я поехал. Мне до этого случая думалось, что сектанты — темные, забитые люди, более безграмотные, чем верующие официальной, православной церкви. И вдруг Маркс, да еще молодой, о котором не все-то официальные философы знают, и что еще удивительнее — понимание этого, гораздо более сложного Маркса (хотя бы из-за остатков гегелевско-фейербаховского языка).

Сошел с электрички и, чуть углубившись в лес, увидал в кустах залегшую милицию.

Но куда идти дальше? Где-то близко, если милиция здесь. Услышал пение.

Подошел. Масса людей — простые крестьянские лица, младенцы на руках. Мелькают и тонкие интеллигентные черты. Не видно постного благообразия, нет также столь типичного выражения забитости.

На деревьях плакаты — какие-то религиозные фразы.

Поют. Удивило, что мелодии светские, даже из знакомых советских песен. В словах ничего особого, знакомые христианские идеи о любви, братстве, сострадании.

Чуть поодаль группа молодежи. Смеются, курят. Подошел к ним: хотелось курить, а баптисты не курят.

Прислушался к разговору.

— У них тут должен быть преподаватель Политехнического (один из крупнейших на Украине вузов). Прячется…

Мат спокойным голосом. Среди молодежи — девушки. Я инстинктивно вздрогнул: мат при девушках. Но девушки не услышали, видимо.

Один из группы — седой, с интеллигентным нервным лицом. К нему обращаются на «Вы», но сам он держится простецки. Из разговора начинаю понимать, что это студенты во главе с преподавателем. Видимо, по поручению обкома.

Преподаватель игриво:

— Не курят, не пьют, и вообще… Скучно. Вот есть секты, там сразу после молитвы — по кустам парочками. Вот туда бы и я вступил.

Парни дружно ржут, девушки чуть смущенно хихикают. Вначале я даже с симпатией слушаю их — нормальные веселые ребята, свои. А те — какие-то чужие, непонятные. Дико в XX веке веровать в Бога, креститься, бормотать молитвы.

Смущает меня только мат и цинизм.

Но я давно уже эмансипировался в области секса и сам посмеиваюсь над остатками собственного морализма.

Но вот глава атеистов приблизился к верующим. За ним паства атеистов. Начинают подшучивать над благоглупостями сектантов, вполне добродушно.

Но и добродушие задевает почему-то сектантов. Они говорят:

— Почему вы нам мешаете? Не курите здесь, лес большой, отойдите. Мы вас не трогаем.

Добродушные шутки переходят в насмешки. Появляются грязные намеки о той или иной богомолке.

Разбиваются на группы спорящих.

Я послушал — скучно. И те, и другие просто не слушают аргументов друг друга. Но у верующих — жалость к атеистам и оскорбленное чувство, а у атеистов и чувств-то нет, кроме навязчивой сексуализации аргументов.

Увидав, что я бросил курить (стыдно стало, что я с этим и, вместе), подошла девушка с тонкими, одухотворенными чертами. Спросила, кто я, зачем я здесь, верую ли. Ответил. Она рассказала о себе. Учится в техникуме. Год назад заболела, потрясенная мучительной смертью матери. Все забросили, мучилась одна. Пришли баптисты, помогали по хозяйству, утешали духовно.

— Красиво у них и дружно. Все помнят друг о друге, заботятся. Я пою в хоре, рисую плакатики.

— Но ведь скучно должно быть, это все так несовременно, примитивно.

— Да, бывает скучно. Но ведь это от меня зависит. У нас много интересных книг, и в хоре интересно — много молодежи.

— А почему мелодии светские? Ведь старинные церковные мелодии ближе духу религии и красивее кажутся.

— Мне эти больше нравятся. И слова хорошие. Мой товарищ сам сочиняет и музыку и слова.

Вдруг все образовали полукруг.

Вышел молодой парень, «брат» из Одессы.

Говорил он нервным, взволнованным голосом.

Оказалось, что по тюрьмам сидит очень много «братьев» и «сестер». Обращались к Микояну и Косыгину. Микоян обещал выпустить, если те не виноваты. Дальше шли гневные слова на грани обвинения власти. Но придраться было трудно: обвинение было между слов и в тоне.

Выступил второй.

— Скоро новый учебный год. Наши младшие сестры и братья пойдут в школу. Там их ожидают оскорбления, издевательства, запугивание. Помолимся, чтоб Бог послал им выдержку, силы.

Я никогда до этого не слышал о преследовании за веру. И вдруг…

Опять возобновился диалог. Атеисты еще более распоясались. К пастырю атеистов подошла старая женщина. Она ласковым голосом объяснила ему, что они ничего плохого не делают, наоборот, борются с пьянством и развратом. Затем прочла свои стихи — очень примитивные, но трогательные по смыслу. Я не люблю сентиментальности, но на фоне «безбожных» аргументов как-то особо близкими показались эти стихи.

Преподаватель ответил тоже стихами. Рубленный стих а ля Маяковский — «агитатор и горлан». Что-то примитивно-атеистическое, по содержанию — хуже стихов Демьяна Бедного.

Она спросила, чьи стихи.

— Мои.

И тут я не выдержал:

— А кто вы такой?

Он видел, что я курю, и потому дружески ответил:

— Я русский поэт! Владимир Сталь!

Ненависть к этой самодовольной свинье так и брызнула из меня, и я, заикаясь, путаясь в словах, стал каламбурить:

— Оно и видно, что сталинист. А я — русский математик и говорю вам, что все вы — негодяи и хамы. Зачем вы тут?

Он растерялся. А мне стало стыдно за пафос, заикание, за неудачный каламбур.

Верующие испуганно смотрели на неожиданного «защитника». Ведь они старались не дразнить зверя, а я спровоцировал скандал. Я понял это и быстро ушел на станцию.

Узнав от меня обо всем этом, одна моя знакомая, научный сотрудник, рассказала свою историю.

По поручению парткома она ездила как-то в другой лес атеизировать другую группу сектантов. Ей наговорили об изуверствах, фанатизме секты. Увидела она ту же картину, что и я.

Стала мягко агитировать, но наткнулась на спокойную уверенность в своей правоте, простую убедительность веры, увидела бессилие своей учености перед нравственными аргументами этих простых и «суеверных» людей.

Стала ходить на каждое собрание. Увидев ее терпимость и уважительное отношение к ним, стали приглашать к себе домой — на чай.

Она полюбила нескольких, они ее.

Когда одну семью начали преследовать, она помогла устроиться на работу, присматривала за детьми.

Я просил познакомить меня с ними, но как-то не получилось. Видимо, боялись, что наведу на них КГБ.

*

«Крохотные рассказы» (или «Крохотки») покорили нас новыми гранями гения Солженицына.

Я воспитан в духе классовой ненависти и никогда, видимо, от нее не избавлюсь. Поэтому меня наиболее затронуло «Озеро Сегден». Так все знакомо, ничего нового по содержанию, но как хорошо о «слугах народа»:

«Лютый князь, злодей косоглазый, захватил озеро: вон дача его, купальни его. Злоденята ловят рыбу, бьют уток с лодки». Но без последних слов рассказа это неполно:

«Озеро пустынное. Милое озеро.

Родина…»

И вся страшная история Родины встает перед тобой Слова и обороты сказки переливаются в слова «современные» — дача, купальни, и видишь тождество злых ханов, князей, царей и наших вождей.

Странно, что все сейчас валят на идеологию. Ведь у татаро-монгольских ханов, православных государей и «большевистских» пастырей народа идеологии разные, а суть очень близкая.