Возвратилась в Киев в совершенном отчаянии: что с Татьяной Сергеевной? Неужели арестовали? Чего еще ожидать?

Не было сил идти домой: там надо быть собранной, ведь дети смотрят. Зашла к Илье Владимировичу Гольденфельду. Профессор физики, он за год до ареста взял Леню к себе на работу в лабораторию. После ареста Лени мы особенно сблизились, в его доме я всегда могла найти поддержку и утешение.

Пошли с ним на телеграф. Слава Богу! На этот раз пронесло — Татьяну Сергеевну отправили самолетом в Москву: ей запрещено приезжать в Днепропетровск, так как Днепропетровск — закрытый для иностранцев город, а она знакома с иностранцами.

Вечером зашел знакомый, которого я плохо и поверхностно знала. По секрету сообщил: ему известно, что была медицинская комиссия и продлила срок пребывания Лене и что состояние его тяжелое. Откуда-то он узнал, что уже есть решение и о моем аресте.

Что это? Новая провокация?

А чтобы закончить о провокациях, расскажу еще об одной, которая последовала вскоре. Схема и цель была все та же — компрометировать и шантажировать.

Однажды вечером пришла к Некрасову. Он был в отъезде, и в это время у него жил Илья Владимирович. Засиделись допоздна. Звонок, и опять знакомый. Милиция с понятыми:

— У нас есть сигнал от соседей, что тут идет попойка и находятся какие-то подозрительные люди.

Проверили документы. Довольны. Составили протокол.

Привлекли к этому и моих родителей — посвятили, предложили повлиять. Тут я не выдержала, рассказала родителям и о Крыме (до этого я мало что им рассказывала). Отец пошел узнать, ему ответили:

— А зачем она в ресторан ходит?

Февральское свидание состоялось — состояние такое же, дают инсулин.

Отправила письмо Подгорному с просьбой выпустить за рубеж. Ответа нет. Только вызвали отца в райком партии и сообщили о моем письме, опять угрожали отобрать детей.

Узнала, что Андрей Дмитриевич Сахаров обратился на Запад в защиту Лени.

Председателю КГБ при Совете Министров СССР

тов. Андропову

16 июля с.г. я обратилась я Вам с просьбой оказать моей семье содействие в выезде за границу. Ответом на эту просьбу я рассматриваю беседу в областном КГБ УССР с т. Бондаренко А. Ф., который объяснил, что органы КГБ не имеют отношения к моему вопросу.

Такой ответ меня не убеждает по ряду причин.

Следствие органов КГБ привело моего мужа Плюща в психиатрическую тюрьму, так как уже с первых дней оно велось с таким уклоном (еще до всяких экспертиз).

В беседах, которые имели место в марте и мае месяце сего года, сотрудники областного КГБ т. Давиденко М. С. и Бондаренко А. Ф. совершенно определенно объяснили мне, что положение Леонида Ивановича целиком зависит от моего поведения. Имелось в виду, что я перестану обращаться в различные организации, и в свою очередь прекратятся требования общественности освободить Леонида Ивановича. И как «выполнение» этих условий Леонид Иванович был переведен в апреле месяце в другую камеру, где ему заменили введение галоперидола на инсулин («Вот видите, как мы сдержали свое слово», — сказал мне Давиденко).

Одновременно с этим и в отношении меня были предприняты всякого рода провокации и шантажи. Это и очередной обыск по неведомому мне делу № 62 (?). Имела место и прямая провокация с целью скомпрометировать меня и представить перед коллегами женщиной легкого поведения. Сотрудники органов КГБ в беседе с моим отцом не отрицали своей информированности об этом, не говоря уже о свидетелях.

И, само собой, уже ставшая привычной слежка, запрещение публикации моих работ.

Да и само лечение, как и нахождение мужа в спецтюрьме ставится в зависимость от выполнения им предложений, далеких от медицины. Так, ему снова предложено сделать публичное письменное заявление такого же характера, как в свое время сделал Якир и Красин, т. е. признать, что все действия Леонида Ивановича по защите прав человека носили антисоветский характер. А на вопрос, от чего же лечат Леонида Ивановича, лечащий врач ответил: «Он должен изменить взгляды».

Все это: и сам факт помещения в спецтюрьму, и так называемое «лечение», при котором здоровому человеку вводят препараты, разрушающие психику, и обстановка вокруг нашей семьи — без сомнения для меня связаны с функциями органов КГБ.

Вопрос о выезде за рубеж мной и мужем обстоятельно обдуман, поэтому я вновь обращаюсь к Вам за содействием в отмене принудительного лечения Леонида Ивановича и выезде нашей семьи за рубеж.

Житникова

Отправила в городской ОВИР бумаги для оформления выезда. Порядок оформления таков, что требуют характеристику с места работы.

Решила с работы уйти: вопрос о выезде внутренне уже был решен, нужно было направлять на это все усилия.

А главное для меня все же было не в этом. Больше уже не могла жить двойной жизнью. Раздвоенность становилась все невыносимее. Ходить по понедельникам на политзанятия, долбить, как попугай, идиотизм официальной пропаганды, слушать лекции о «националистах-сионистах», молчать, когда поносят Солженицына и Сахарова, а вечером читать того же Солженицына и привозить самиздат с письмами Сахарова.

Уволилась — стало легко на душе. Решила искать работу какую-нибудь ручную, не связанную ни с какой идеологией.

В начале августа Лене отменили инсулин, в последние дни он уже был в предшоковом состоянии. Начали давать трифтазин.

Сонный, вялый, но все же легче, чем при инсулине и галоперидоле.

В камере душно, прогулка один час. Одежду (пижаму и нижнее белье) стирает сам в умывальнике, сушит на кровати. Предложила передавать чаще белье — не хочет: лучше казенное, его все-таки меняют. Спрашиваю о сокамерниках:

— Всех их мне очень жалко.

Трифтазин все увеличивают, уже дают по 45 миллиграмм в день. Плохо с глазами — трудно читать.

Начальнику медотдела МВД УССР

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мой муж, Леонид Иванович Плющ, с 15 июля 1973 г. находится в специальной психиатрической больнице г. Днепропетровска.

С 29.XI. 74 года его состояние резко ухудшилось в связи с введением ему недопустимо больших доз трифтазина.

Поскольку год назад аналогичные инъекции галоперидола довели его до почти полной потери жизнедеятельности — он не мог разговаривать, читать, писать, передвигаться, — у меня возникли опасения, что и на этот раз его хотят довести до такого же состояния.

Мои опасения полностью подтвердились, когда 13 декабря от имени начальника учреждения мне предложили явиться на следующий день, т. е. 14 декабря. Но и 14 декабря свидания не дали. Не увидела я и подполковника Прусса, так как, по сообщению медицинского персонала, он срочно отбыл в командировку. Ни один из мотивов, по которым мне отказали в свидании, не представляется достоверным. Достоверно для меня другое: мой муж доведен опять до такого состояния, что мне боятся его показать. Моя уверенность основана еще и на том, что в течение месяца я не получила от него ни одного письма.

Ввиду того, что в последнее время я обращалась в различные советские инстанции с заявлениями о выезде за границу, я расцениваю нынешнее состояние моего мужа как ответ органов ГБ на мое законное право на эмиграцию, как шантаж и запугивание, как психологическое давление на меня. Я расцениваю это как практику заложников: мой муж находится в руках МВД — организации, никому не подотчетной. Весь мой опыт трехлетней борьбы за освобождение Плюща и защиты его прав и человеческого достоинства подтверждает это.

Напоминаю: Леонид Иванович болен туберкулезом, он инвалид, его здоровье, плохое и до заключения, совсем подорвано пребыванием в тюрьме и в спецпсихбольнице. Препараты, которые ему вводят, расчитаны на тяжелые формы шизофрении.