— Письма выдают мне только для прочтения, а потом отбирают. Забрали и фотографии.

Просит, чтобы похлопотала о переводе в другое отделение, в № 12, в котором был вначале и о котором на первом свидании сказал: «Здесь страшно, здесь так страшно».

Во время свидания вошла лечащий врач, с радостной улыбкой поздравила всех с праздником Великого Октября. Молчу, а как хочется сказать все, что думаю о них, но понимаю, что надо сдержаться: Леня в их руках.

— Меня интересует диагноз моего мужа. Почему ему дают галоперидол? Дают ли корректор и какой?

— Какой корректор? А вам зачем знать?

— Но ведь я знаю, что дается галоперидол. Именно этим объясняется тот приступ у моего мужа, свидетелем которого мы с сыном были.

— А что, разве Леонид Иванович жалуется? Ведь у нас с ним прекрасные отношения. Неправда ли, Леонид Иванович?

Леня молчит. Но его взгляд отвечает очень ясно на этот вопрос.

— Что касается вашего вопроса, то я ничего говорить не буду: ни диагноза, ни чем мы лечим.

Иду на прием к заместителю начальника медицинской части тюрьмы Катковой В. Я. Прошу перевести в другое отделение и разрешить иметь при себе письма и фотографии.

Каткова медовым голосом начинает рассказывать, как у них здесь хорошо, как все больные и родственники довольны, как много желающих попасть к ним.

— Они ведь не знают, за что здесь люди, но они знают, что у нас лечат. Мы — московской школы.

— Снежневского?

(С гордостью): — Да, Снежневского. Вы не думайте, у нас не экспериментируют, а лечат строго по методике. Нами все довольны, приезжают к нам и профессора.

Она еще долго говорила, как у них хорошо и как они заботятся о больных.

О переводе в прежнее отделение: — Это невозможно, там у нас соматическое отделение. Там находятся люди, у которых наряду с нервными болезнями и туберкулез, язва, печень. Мы часто перемещаем больных. Да там и места сейчас нет, некуда и койку поставить.

— А насчет писем и фотографий?

— Письма, знаете, их ведь много набирается, а могут прусаки завестись. У нас их, конечно, нет, но всякое может быть. А фото — ну, хорошо, это просьба скромная — и письма некоторые, я это постараюсь решить, думаю, можно будет оставить.

Да, школа была Снежневского. С ним я уже была «знакома»: в ответ на мой крик души получила уведомление о вручении. Он получил это письмо:

Андрей Владимирович!

29 января 1973 г. Киевский областной суд вынес постановление по делу моего мужа Леонида Ивановича Плюща: признать его невменяемым и поместить для принудительного лечения в психиатрическую больницу специального типа.

Основанием для этого послужила медицинская экспертиза, под которой стоит Ваша подпись как ее председателя.

Вам, может быть, неприятно будет читать это письмо, но, честное слово, писать мне его еще горше. Прочитайте, пожалуйста, его без предубеждения.

Не буду рассказывать обо всех унижениях человеческого достоинства, о циничном пренебрежении к закону, о следственных и судебных издевательствах, которым подверглась наша семья из-за Вашей медицинской экспертизы (если Вас интересует документальное изложение фактов, Вы найдете его в моем заявлении в Верховный Суд УССР о кассационном рассмотрении дела).

Скажу только о том, что непосредственно касается Вашей подписи.

Смею Вас уверить, что во всей этой истории Вы объективно не были самостоятельны. Вы только исполнитель чужого замысла. Буквально с первых же дней следствия над мужем сотрудники КГБ всячески подсказывали свидетелям их ответы о ненормальности Плюща, о его странностях. Следствием были подобраны именно оговорившие свидетели (мы, родственники и друзья Леонида Ивановича, видели большинство свидетелей впервые). Да и без свидетелей, уводя мужа из дому, сотрудники КГБ не сомневались, что Вы поставите свою подпись под «выводами» экспертизы.

В КГБ меня спрашивали о муже, когда он был уже направлен на экспертизу. На суде же мне запретили быть свидетелем или представителем мужа (ведь он не был допущен в зал заседания). Весь процесс был закрытым, мне запретили даже присутствовать в зале заседания. Суд не нуждался в свидетелях, знавших мужа, главным свидетелем была Ваша экспертиза. Еще до суда прокурор объяснил мне все это: «Мы здесь ни при чем, у нас есть выводы экспертизы».

Так, прикрывшись Вашей подписью, сотрудники КГБ увильнули от открытого суда над моим мужем.

Человеку свойственно ошибаться. Но если ошибка ведет к мучительству и жестокости — то это уже не ошибка. Это называется по-другому.

Чем Вы, Андрей Владимирович, руководствовались, ставя свою подпись?

Ведь какое-то отклонение человека от общепризнанных норм, если оно не является болезненным, не есть еще признак шизофрении, даже если прикрываться весьма удобным и безразмерным термином «вялотекущая». Не мне Вам объяснять, что сомнениями и отклонениями от нормы, когда они становятся массовыми, осуществляется общественный прогресс. Норма — явление историческое, преходящее.

Сомневались и отклонялись от нормы Радищев и Чаадаев, декабристы и петрашевцы, религиозные подвижники и революционеры, обуреваемые реформаторством.

Какие бы выводы сделала Ваша экспертиза, если бы исследовала человека, вздумавшего бродяжничать, соблазнять людей душеспасительными притчами и в случае их внутреннего самоусовершенствования обещать им этический рай? Выводы об отклонении от нормы, о мании мессианства? А ведь именно таким был вождь христианства, которое Ф. Энгельс назвал «массовым революционным движением», — Христос.

А если бы обследуемый, достаточно старый, чтобы довольствоваться достигнутым, вдруг тайком оставил дом, бросил жену и детей, протестуя таким странным образом против установившейся нормальности? Это ли не отклонение от нормы и отсутствие критического отношения к содеянному? А ведь так поступил Толстой.

Ну, а уж человеку, бросившему материальную обеспеченность и любимую работу и неожиданно решившему облагодетельствовать Африку, куда его никто не посылал, Ваша экспертиза приписала бы, по меньшей мере, наивность суждений. Так бы Вы, олицетворяя собой нормальность, определили деятельность великого Швейцера.

Так чем же Вы руководствовались, каким эталоном нормы, приписывая моему мужу «идеи мессианства, реформаторства, отсутствие критической оценки содеянного и наивность суждений»? Чем Леонид Иванович отклонился от нормы, защищаемой Вами?

Я познакомилась с мужем, когда ему было 19 лет (сейчас ему 33). У нас двое детей, старшему 13 лет, младшему — 7. Я люблю своего мужа, люблю так, что Вы и понять этого не сможете. Я благодарна судьбе, что моя жизнь наполнена этим человеком. Его арестовали 15 января 1972 года. С тех пор я больше его не видела, свидания с ним мне не дают. У меня отняли мужа, у наших детей — отца.

Мой муж — хороший, честный, умный и добрый человек. Уж кто-кто, а я, зная его 14 лет, имею все основания утверждать, что он душевно совершенно здоров и духовно абсолютно нормален. Леонид Иванович обладает высоким достоинством никогда, никому не передоверять свой разум. Во всех своих мыслях, словах и поступках он руководствуется исключительно нравственными побуждениями и собственной совестью, а не номенклатурными соображениями.

То же о нем могут сказать все, кто близко знает его.

Ваша подпись швырнула этого человека в лечебницу специального типа на бессрочное заключение. Что значит это для вполне здорового человека, Вы знаете не хуже меня. Зачем, во имя чего Вам понадобилось сломить, смять, духовно уничтожить моего мужа? Какими высокими идеалами Вы руководствовались при этом? Ведь не взыскиваемыми с Плюща 73 рублями судебных издержек, в которые входит и стоимость Вашей экспертизы! Где Вы приобрели такую покладистую совесть, где изыскали моральное право обречь здорового человека на полную изоляцию среди душевнобольных и на беззащитность перед любым произволом, не поддающимся никакому контролю извне?