Появились первые самиздатские политические или полуполитические вещи. Первой я прочел речь Паустовского в защиту Дудинцева. «Не хлебом единым» Дудинцева была первой книгой о нашем времени, которую я прочел. Мы с другом буквально выхватывали ее из рук друг у друга. Книга не обладала высокими художественными достоинствами, но нас тогда интересовала только правда, правда факта.

И как же мы были ошеломлены, когда на Дудинцева обрушилась хрущевская пресса. Это был еще один удар по вере в возвращение на демократический путь.

Вторым произведением политического самиздата было «Открытое письмо Сталину» Федора Раскольникова. Там говорилось как о том, что мы уже знали, так и о том, о чем молчала официальная печать (искусственный голод в 33-м году, нежелание помочь испанским республиканцам после поражения революции в Испании и т. д.). Часть этого письма была опубликована впоследствии в газете «Известия».

*

Точка зрения Раскольникова на голод 33-го года как на искусственно созданный поразила меня. Я начал искать тех, кто видел этот голод.

Мой дед рассказал мне, что в те времена он был дорожным рабочим и видел в одном из сел самой богатой области Украины гору умерших от голода. Когда рабочие спросили об умерших своего начальника, латышского стрелка времен гражданской войны, тот хладнокровно сказал: «Это кулацкая демонстрация».

Знакомый, проводивший в те времена коллективизацию в Сибири, приехал в 33-м году на Украину. Родное село его было почти вымершим. Он зашел к себе в хату. Пусто. Позвал: «Есть ли кто дома?» С печи спустился младший брат, который рассказал, что едят они сейчас кору деревьев, траву, лебеду и ловят диких кроликов. Мой знакомый спросил брата: «А что же вы будете есть, когда кроликов больше не станет?» — «А мама сказала, что если она умрет, чтобы мы ели ее». Этот же знакомый рассказал мне о нескольких случаях людоедства, с которым он столкнулся в те времена. Его рассказы настолько ужасны, что у меня нет сил пересказывать их.

Я спросил его о причинах голода.

Во-первых, голод начался еще в 1931 году. И начался он тогда по двум причинам. Середняки и кулаки не хотели идти в колхоз. Стали проводить изо дня в день собрания, на которые насильно сгоняли крестьян. На этих собраниях ставили вопрос так: «Кто против колхоза, тот против советской власти. Проголосуем. Кто против колхоза?» Смельчаков почти не оказывалось. В колхозы пошли 90-100 % (это частично показано в «Поднятой целине» Шолохова). Зная о том, что им придется сдавать в колхоз лошадей и коров, крестьяне стали резать животных. Лошадей многие жалели и потому просто отпускали в поле. По всей Украине бегали одичавшие голодные лошади. В ответ на эти действия крестьян власти усилили экономический и полицейский нажим. Помимо общего государственного налога ввели дополнительный, который назначался сельсоветами. Председатель сельсовета нередко облагал налогами своих личных врагов, невзирая на степень их зажиточности. Если крестьянин не сдавал зерно по этому налогу, к нему приходили активисты и производили обыск. Так как активисты были односельчанами облагаемого налогом, то им нетрудно было найти запрятанное зерно. Если зерно находили, то специальными палками разрушали трубу на хате — в знак того, что здесь живет кулак или подкулачник, саботирующий мероприятия советской власти. Налог могли наложить на того же человека во второй или третий раз — пока у него не исчезнет весь хлеб.

Собранный хлеб хранился в специальных зернохранилищах. Много хлеба при этом погнило. Зернохранилища охранялись войсками. Если голодные люди пытались проникнуть в эти хранилища, по ним стреляли.

Много хлеба экспортировали за границу. Знаменитый командир Якир поехал в Москву с требованиями раздать хлеб голодающим. Сталин заявил ему, что не дело военных вмешиваться в политику. Мне об этом рассказывала жена Ионы Якира Сара Лазаревна.

В 1933 г. ко всем этим причинам добавилась засуха, неурожай.

Голодные люди бросились в города или в другие республики. На границах Украины стояли войска и не пропускали голодающих. В городах хлеб выдавали по карточкам, так что горожане не могли помочь голодающим крестьянам. Многие горожане сочувствовали крестьянам, но часть злорадно напоминала гражданскую войну, когда голодали горожане, а крестьяне либо вовсе не давали хлеба, либо меняли его на самые ценные вещи.

Когда начался голод, многие украинские писатели разъезжали по селам, чтобы описывать цветущую жизнь крестьян в колхозах. Многие из них, увидав действительность, стали переходить в ряды оппозиций. Другие же настолько перепугались, что именно в эти годы стали яростными попутчиками, а затем и активными «строителями социализма».

Писать о голоде в то время было нельзя. Если кто-то писал о голоде в письмах в другие республики, то нередко попадал в тюрьму за антисоветскую пропаганду. Посылки на Украину часто возвращались назад.

Никому точно не известно, сколько умерло от этого голода людей. Одни — партийные люди — называют цифру 5–6 миллионов (т. е. столько же, сколько евреев уничтожили гитлеровцы), другие — украинские националисты — говорят о 10-ти миллионах. Истина, видимо, где-то посредине.

Сведения о голоде, которые я собрал в 62–63 годах, были настолько ошеломляющими, что перед ними побледнело уничтожение почти всей партии большевиков, руководителей советской власти, профсоюзов и армии ленинского периода. Кажется, в начале 60-х годов появилась циничная поговорка: «За что боролись, на то и напоролись». И в самом деле, ошибки ленинского периода выросли в преступления сталинского и послесталинского периода. У уничтоженных большевиков была все же некоторая вина перед народом. Но за что гибли миллионы ни в чем не повинных простых людей? Миллионы от голода, миллионы на войне, миллионы в лагерях и тюрьмах. МИЛЛИОНЫ. Гибель одного человека ужасна. В морали неверно неравенство 1 000 000^>1, но все же миллионы загубленных — это выходит за все границы ужаса. И об этом должны помнить левые на Западе, в капиталистическом мире. Они должны думать о тех средствах, которыми они собираются строить «светлое будущее» (или «хрустальный дворец» по Достоевскому).

*

Но возвращаюсь к 62-му году.

Льва Толстого я в те времена не любил: зубрежка в школе, сочинения о положительных и отрицательных героях — все это отталкивает большинство учеников от писателей, которые изучаются в школе. Тургенева, например, я полюбил случайно. Мне попалась книга без первых страниц. В ней была «Песнь торжествующей любви» и «Стихотворения в прозе». Я не знал, что это Тургенев, и был в восторге от прочитанного. Когда же узнал, что это Тургенев, было поздно — я полюбил его. Но «Записки охотника» до сих пор не могу читать — сразу всплывают формулировки из учебника и прочая псевдорационалистическая шелуха.

Как-то мне попалась «Исповедь» Толстого. Она поразила меня беспощадной критикой современной науки, искусства, церкви, промышленности, а также четкой постановкой проблемы смысла жизни. Я стал искать его другие философские произведения. Восхищение перед Толстым-философом возросло. Встал вопрос, почему же Ленин, восхищавшийся его художественными произведениями, так пренебрежительно отозвался о нем как о философе. Перечитал статьи Ленина о Толстом. Они показались мне неубедительными (кажутся неубедительными и сейчас, когда к Толстому-философу я отношусь уже отнюдь не восторженно). Очень близким было стремление Толстого к системе, к точности определений, к сознанию этики, построенной на принципах разума, отвращение к мистике.

Как мне кажется, многое, сказанное Толстым, должно войти в сокровищницу человеческой мысли. Сюда я отношу, например, учение о грехе, о похотях, соблазнах, гипотезу о «заражении» в искусстве, постановку проблемы смысла жизни, некоторые педагогические идеи.

Увлечение Толстым длилось года три.