Следующий врач опроверг Фрумкина и доказал, что перед нами типичный случай МДП (маниакально-депрессивного процесса).

Третий врач доказывал, что это ПП (прогрессивный паралич).

Фрумкин подытожил: «Вот видите, в каком положении современная психиатрия». Мы понимали, что выбран был особо сложный случай, что врачи несколько сгустили краски, чтобы сагитировать математиков заняться психиатрией. Но все же впечатление от экспертизы было тяжелое.

Мог ли я думать тогда, что попаду сам в руки психиатров, причем более невежественных и недобросовестных, врачей-преступников?

Государственные экзамены в университете закончились. Меня направили на работу учителем в среднюю школу, преподавать математику. Мне вовсе не хотелось возвращаться в школу, и я начал искать работу в научно-исследовательских институтах. Тут мне повезло.

Я был знаком с начальником Лаборатории применения математических и технических методов в биологии и медицине, кандидатом технических наук Антомоновым. Антомонов увлекался йогой, мы познакомились на одном из моих докладов по телепатии. Узнав, что я ищу работу, он предложил поступить к нему, обещая большую свободу в выборе тематики моей работы, а также поддержку в организации исследований по телепатии (во внерабочее время).

Во время беседы о моем трудоустройстве я заметил, что он почему-то колеблется. Я догадался и прямо спросил его, не в пятом ли пункте дело. Он, смущаясь, подтвердил мою догадку. Я заверил его, что у меня ни капли еврейской крови. Мы пошутили над антисемитизмом администрации и на этом закончили беседу.

Когда я уже работал в лаборатории, то часто сталкивался с подобными случаями. Приходит устраиваться на работу человек с еврейским лицом. Начальник, человек достаточно либеральный, не решается заглянуть в паспорт и потому предлагает прийти ему через неделю. После ухода расово сомнительного все присутствовавшие пытаются определить — еврей или нет. Если решают, что еврей, то через неделю ему сообщают, что мест в лаборатории нет.

Я высказывал возмущение этой практикой, но большинство считало, что хоть это и непорядочно, но нужно мириться с указаниями начальства.

Работа в лаборатории оказалась для меня неинтересной. Мы занимались математической обработкой данных по балансу сахара крови в организме, биопотенциалами в «китайских точках» (точки, в которые вставляют иглы при чженьцзютерапии), распознаванием речи с помощью специальных приборов (как я прочел впоследствии в «Круге первом» Солженицына, эта работа велась еще в сталинских тюремных научно-исследовательских лабораториях и велась на более высоком научном уровне и с большим успехом без всякой кибернетики).

Чем ближе я знакомился с этими темами, тем больше было разочарований. Я убедился в ограниченности возможностей применения математического аппарата в биологии и психологии. Мы составляем, например, дифференциальные уравнения изменения уровня сахара в крови. Но, не говоря уж о грубости оценок уровня сахара в крови, сами уравнения выбираются эмпирически, опираясь на примитивные биологические идеи (более сложные идеи не поддавались математической обработке). И хотя в своих статьях мы писали о возможности поставить лечение диабета на математическую базу, я видел, что это несерьезно. Столь же невелико теоретическое значение этих работ. Я тогда впервые понял ленинский термин «математический идеализм» — исчезновение сущности вещей, материи за формулами. Вначале необходимо разобраться в явлении в содержательном плане, а затем лишь формализовать полученные данные. Так развивалась физика, и таким должно быть нормальное развитие любой науки. В кибернетике же нередко делают наоборот: достаточно произвольно создают формулы, а затем пытаются подогнать под эти формулы экспериментальные данные. Когда впоследствии я познакомился с экономическими кибернетиками, то узнал от них, что в экономике дело обстоит, пожалуй, еще хуже. (Большинство прочитанных мною в переводе работ западных кибернетиков в области биологии и психологии мало чем отличаются от советских работ.)

Первый год работы в институте был годом XXII съезда КПСС. На этом съезде говорили о сталинизме открыто. Мы впервые узнали многие факты из трагической истории Октябрьской революции. Многим, наконец, стало ясно, что Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Каменев и другие ближайшие соратники Ленина были оклеветаны (до сих пор в официальной историографии есть совершенно абсурдное противоречие. С одной стороны, Ленин — гений, непримиримый к врагам, с другой стороны, почти все его соратники — антикоммунисты, ревизионисты, оппортунисты и прочее).

Разоблачение банды Молотова, или, как ее мягко назвали, «антипартийной группы», было отрадным явлением, но то, что с ними расправились втихую, не дав возможности отстаивать в печати свои взгляды, показало, что методы борьбы внутри партии остались во многом прежними. Я вспоминаю, как еще в Одессе мы узнали об «антипартийной группе». За что их выгнали со всех постов, было неясно, но из чувства противоречия мы с товарищем встали на сторону этой группы. Более того, мы впервые, пойдя на выборы, решили вычеркнуть из бюллетеней фамилии неизвестных нам кандидатов и поставить фамилию Молотова. Через некоторое время мы спросили у нашей знакомой, принимавшей участие в проверке и регистрации бюллетеней, не было ли каких-либо происшествий на выборах. «Нет, — отвечала она, — за выдвинутых кандидатов голосовали единогласно».

Через месяц один знакомый историк подробно рассказал нам о деятельности Молотова в сталинские времена. Мы поняли, что всякое участие в выборах глупо (нужно знать, за кого голосуешь, нужно иметь возможность организовать голосование за своего кандидата, а такая организация будет расценена как антисоветская, нужно иметь возможность контролировать регистрацию голосов и много других «нужно»). С тех пор я никогда не ходил голосовать ни за, ни против «блока коммунистов и беспартийных».

Возмутило нас в XXII съезде также то, что говорили главным образом о гибели «выдающихся деятелей партии и государства», а не о гибели миллионов ни в чем не повинных «простых» людей.

Совершенно не марксистской казалась концепция «культа личности». Нельзя объяснять сталиниаду только личными качествами вождя и «объективными» причинами — необходимостью борьбы с оппозицией, изоляцией страны и т. д.

Очевидно было, что это не просто культ, а возрождение самодержавия на новой классовой и экономической основе. Необходимо было искать классовые корни перерождения революции, а не фиксировать отдельные искривления в руководстве партией и народом. Необходимо было выработать гарантии соблюдения Конституции и принципы новой Конституции.

Было объявлено, что в СССР уже не диктатура пролетариата, а общенародное государство. С позиций классического марксизма это — нонсенс, и следовало дать марксистский анализ такого принципиально нового, неожиданного для марксистской теории понятия. Ведь государство — «машина в руках одного класса для подавления других классов». Общенародное государство — это круглый квадрат.

Незаконченность, половинчатость критики Сталина показывала, что во многом КПСС будет идти по проторенному Сталиным пути. Так оно и оказалось. Более того, уже при Хрущеве, буквально через год, начался отход назад, к Сталину.

К этому времени все больше появлялось в официальной литературе критических статей о временах Сталина. Большое впечатление произвела книга Эренбурга «Люди, годы, жизнь», в которой было подробно рассказано об уничтожении деятелей культуры, партии, советского аппарата. Смущал несколько поверхностный анализ событий, хотя и было ясно, что Эренбург не имел возможности честно проанализировать прошлое.

Интеллигентские круги обошел рассказ о том, что и сам Эренбург несет моральную ответственность за репрессии против деятелей еврейской культуры в период антисемитского погрома 1947–1952 гг. Рассказывали, что после статьи Эренбурга о необходимости для евреев ассимилироваться он стал получать массу писем протеста. Все авторы писем были посажены. Я пытался выяснить, насколько эти обвинения справедливы, и в конце концов пришел к выводу, что сам Эренбург не передавал этих писем в НКВД, а их перехватывали и прочитывали на почте. Индивидуальная же трусость самого Эренбурга в тот период была общим явлением и не может быть строго осуждена (хотя в то время я жестко относился к трусам).