В заявлении начальнику Лефортовской тюрьмы потребовал объяснения, на каком основании меня держат в тюрьме, и запросил, есть ли соответствующее разрешение Президиума Верховного Совета СССР.
Через день в камеру зашел начальник и заявил, что следователь уже послал Руденко свою просьбу о продлении срока следствия по моему делу.
17-го меня вызвали в кабинет прокурора по надзору. Там сидела группа людей, среди них Лунц и женщина-психиатр, беседовавшая со мной ранее.
В группе выделялся седой человек с интеллигентным лицом. Выделялся он именно этим «интеллектом» на лице.
Он объяснил мне, что это вторая комиссия, от Министерства здравоохранения.
— А вы кто такой?
— Я — Снежневский.
— А, слышал. Виктор Некрасов писал вам письмо о Григоренко и получил ваш ответ.
— Да, я отвечал ему.
— Зачем вторая экспертиза?
— По просьбе следователя.
— Странно. Следствие заинтересованно в том, чтобы объявить меня шизофреником, а я сомневаюсь, чтобы предыдущая комиссия объявила меня здоровым.
— Почему?
Я перечислил факты.
— Но ведь вы тоже хотели второй экспертизы?
— Да. Стационарной, с объективными исследованиями, с участием психиатра, которому я или жена доверяли бы.
Снежневский затеял спор об объективных исследованиях, о доверии к психиатрам.
— Электроэнцефаллограммы ничего не показывают. Тесты тоже, как и биохимия.
Я сослался на его же работы.
— Вы ведь сами, Леонид Иванович, исследуете методами структурного анализа. А в психиатрии структуру составляют симптомокомплексы.
Начались споры о структуре, об объективизации ее анализа.
— Но почему нет психиатра, которому я бы доверял?
— А почему вы нам не доверяете? Вы же нас не знаете.
— Знаю из самиздата. Наджаров, Морозов, вы и профессор Лунц довольно известны интеллигенции.
— Назначение психиатра зависит от следователя. А он считает, что наша комиссия достаточно компетентна.
— Но ведь есть закон, дающий мне и жене право иметь своего представителя в экспертизе.
— Я думаю, что вы путаете закон, неверно его толкуете.
Снежневский стал спрашивать о демократическом движении, об Инициативной группе.
Я заколебался. Отказаться от разговора в знак протеста, что нет своего психиатра? Что это даст? Без меня что-нибудь напишут да еще манию преследования, бред отношения впишут. А так все-таки я дам ответы, которые будут противоречить диагнозу и будут использованы адвокатом.
Я объяснил, что демократическое движение борется за продолжение демократизации, начатой на XX и XXII съездах, и я не считаю себя антисоветчиком, так как я и мои товарищи требуем того же, о чем формально говорилось на этих съездах. Свободы, которых мы требуем, записаны в Конституции.
— Итак, Вы считаете себя хрущевцем? Но ведь вы о Хрущеве писали очень плохо!
— Да, писал. На безрыбье и рак рыба. К тому же я повторяю: мы за развитие половинчатых реформ Хрущева и против возвращающегося сталинизма.
— В чем вы видите сталинизм в нынешнее время?
Я перечислил: вторжение в Чехословакию, беззаконные суды, преследование за участие в национальном ворзождении, за демонстрации, за самиздат и прочее.
— Значит, вы — реформист?
— Вы хотите поставить мне бред реформизма?
— Мы ничего не хотим ставить.
— Да, я за коренные реформы в СССР.
— И вы думаете, что маленькая кучка самиздатчиков реформирует страну?
— Нет. Все решит развитие экономики и развитие международных отношений.
— Под коренными реформами вы понимаете, как у вас написано, разрешение многопартийности?
— Не только. Это и рабочие советы, и реализация Конституции.
— Но ведь в Конституции однопартийность.
— Формально многопартийность не запрещена.
— Представьте себе, если разрешат другие партии — что из этого получится?
— Странно. Буржуазные государства не боятся своих компартий, не боятся произведений Ленина, газеты «Правда», а у нас всего боятся. Что ж это за идеология, которая боится других идеологий? А ведь хвастается своей непобедимостью. Странно — более 55 лет прошло, а думают, что население перейдет на сторону капитализма, если почитает Каутского или Рузвельта.
— А что за работы вы писали в тюрьме?
— Я продолжал начатое нами с женой еще до ареста. Это структурный и психологический анализ игр. Я хотел бы, чтобы то, что я написал, было передано моей жене, а она бы показала другим специалистам. Я хотел бы продолжить эту работу и в психушке.
— Ну, знаете, там вас будут лечить.
— Но я все же прошу отдать жене или мне все мои материалы для дальнейшей работы. Дотюремные мои работы положительно оценивались специалистами, да и жена моя — специалист в этой области.
— Говорят, вы придумали сами некоторые игры.
— Да, я играл в них с моими детьми и с сокамерниками. Им понравились.
— Хорошо, я передам, чтобы вам позволили все материалы забрать с собой.
На этом беседа закончилась.
Как я узнал впоследствии, Снежневский на основании этой беседы поставил мне диагноз: «идеи реформаторства перешли в идею изобретательства в области психологии». И поэтому предложил направить меня не в спецтюрьму, а в обычную психбольницу.
Через день дернули на этап.
В вагоне обыск. Ко мне зашел какой-то кавказец.
— Это что?
— Песня про Сталина.
— А тебе за нее не будет?
— Хуже уже не будет.
— «Былое»? Про революцию? А про Кавказ есть?
— Нет, только про Крым.
— Ну, теперь их выгнали из Крыма, татар.
— Да, я как раз этим занимался, за что и сел.
— Ты из Инициативной группы?
— Да.
— Я слушал по радио ваши обращения в ООН. Но ООН — дохлая собака, они никому не помогают.
— Согласен. Но нужно, чтобы мир знал, что у нас творится.
Подошел еще один солдат. Замолчали.
— Як тебе ночью подойду. Поговорим.
Ночью он разбудил меня и стал расспрашивать о моем деле, о самиздате.
Сам он осетин. Видел, как из Дагестана выселяли некоторые народности, как раскулачивали. Сторонник частной собственности на землю.
— А заводы пусть лучше государственные. Колхозы вот совсем невыгодны, плохой урожай дают.
Попросил у меня список книг о политике. Я осторожно написал только официальные издания: Эренбург «Люди, годы, жизнь», статьи и рассказы из «Нового мира», Солженицына («Один день Ивана Денисовина», «Матренин двор»). Список получился длинный. Посоветовал связаться с движением месхов, с армянскими группами. Адресов не давал — вдруг провокатор?!.
На прощанье он спросил:
— А чем тебе помочь?
— Позвони жене сегодня, скажи, что я уже прибыл в Киев.
Как оказалось впоследствии, звонил, но зайти не решился.
В Киевской тюрьме соседом по камере оказался домушник — квартирный вор, специализировавшийся по домам зажиточных граждан. Попался он из-за одной проститутки, посещавшей дом какого-то замминистра. С ее помощью разузнал, где что лежит, и обокрал. Но, когда милиция опросила всех проституток, посещавших слугу народа, она призналась, что рассказывала знакомому вору о квартире. У него почти ничего из краденого не нашли, зато обнаружили валюту. И как валютчик он попал в следственную тюрьму КГБ.
Опять пошли рассказы о роскошной жизни, о закрытых кино для начальства.
С этим валютчиком мы «не сошлись характером». И ни разговоры, ни игра у нас не клеилась. Он обижался на меня, а я на него.
Презрение его к советской буржуазии сочеталось с советским «народным патриотизмом» и антисемитизмом. И как я ни доказывал, что в верхах буржуазии евреев сейчас мало, он продолжал в продажности властей винить евреев.
Сам будучи очень развратным, обвинял в развратности детей советской верхушки, в связи с Западом («оттуда они набираются наркотиков, порнографических фильмов, группового секса и других видов дикого разврата»). Когда я попытался добиться от него критериев различения хорошего и дикого, западного разврата, он так ничего и не ответил. По сравнению с моими московскими спецами по разврату он выглядел провинциалом-самоучкой. То, что в Москве считалось модным, в Киеве пока еще «унижало человека».
